Слезы дракона
Шрифт:
– Знаешь, что меня больше всего поразило в доме Ордегарда?
– Что?
– Он напомнил мне мою собственную квартиру.
– Да? Каким же образом?
– Не валяй дурака, Гарри. Ты же собственными глазами видел и то и другое.
Гарри и сам заметил это сходство, но не хотел придавать этому значение.
– У него все же гораздо больше мебели, чем у тебя.
– Не намного. Никаких безделушек, ничего из так называемых декоративных вещей, никаких семейных фотографий. Одна картина у него, одна у меня.
– Но существует и значительная, я бы сказал, огромная, разница: у тебя висит плакат, в основе которого
– Я в этом не уверена. Картина в его спальне говорит о смерти, о человеческой судьбе. Мой плакат тоже, как мне кажется, больше грустный, чем жизнерадостный. Он фактически тоже говорит о смерти, о том, как падаешь и ждешь, ждешь, когда же наконец раскроется парашют, а он не раскрывается.
Гарри, оторвавшись от дороги, перевел на нее взгляд. Конни не смотрела на него. Голова ее была запрокинута назад, глаза закрыты.
– Ты такая же самоубийца, как и я, - буркнул он.
– Тебе-то откуда это известно?
– Известно.
– Ни фига тебе не известно.
Притормозив на красный свет перед въездом на прибрежное шоссе, он снова повернулся в ее сторону. Глаза ее все еще были закрыты.
– Конни…
– Я всегда мечтала о свободе. А что, по-твоему, есть высшее проявление свободы?
– Просвети.
– Высшее проявление свободы есть смерть.
– Брось-ка ты эти свои дурацкие фрейдистские штучки, Галливер. Что мне больше всего в тебе нравится - ты никого никогда не стремишься подвергнуть психоанализу.
К ее чести, она улыбнулась, вспомнив, очевидно, что это же самое говорила ему в ресторане после стычки с Ордегардом, когда он попытался выяснить, такой ли она в действительности была бездушной, какой стремилась себя подать.
Она открыла глаза. Посмотрела на светофор:
– Зеленый.
– Я еще не готов ехать.
Она удивленно вскинула брови.
– Во-первых, никак не пойму, ты просто так чешешь языком или правда думаешь, что между тобой и этим фруктом Ордегардом существует что-то общее?
– Ты имеешь в виду всю эту дребедень насчет того, что следует любить хаос, принимать его как должное? Так оно, может быть, и есть, если не хочешь остаться в дураках в наше идиотское время. Но сегодня мне все больше кажется, что я любила кататься на волнах хаоса, потому что втайне надеялась, что одна из них в конце концов угробит меня.
– Любила?
– Теперь у меня пропало это чувство любви к хаосу.
– Из-за Тик-така?
– Нет. Просто… чуть раньше, сразу же после работы, еще до того, как сгорела твоя квартира и все пошло сикось-накось, я открыла для себя в своей жизни новые цели, которых раньше у меня никогда не было и ради которых стоит жить на свете.
На светофоре снова загорелся красный свет. Мимо них с шелестом пронеслись две машины и свернули на прибрежное шоссе.
Гарри молчал, боясь, что, задав вопрос и перебив ее, навсегда распрощается с возможностью выслушать до конца то, о чем она начала ему рассказывать. В течение шести месяцев арктический холод, заморозивший ее, не понизился ни на градус, если не считать того кратчайшего мига в ее квартире, когда, казалось, она была готова открыть ему самые сокровенные тайники своей
– У меня была сестра, - прервала она молчание.
– Об этом я узнала только недавно. Ее уже нет в живых. Минуло уже пять лет с тех пор, как она умерла. Но после нее остался ребенок. Девочка. Элеонора. Элли. Теперь я не хочу просто так быть стертой с лица земли, не хочу больше скользить, рискуя, по поверхности хаоса. Я хочу увидеть Элли, узнать ее поближе, полюбить ее, если смогу, а собственно, почему "если"? Обязательно смогу! Может быть, то, что случилось со мной в детстве, не полностью уничтожило во мне способкость любить. Может быть, я могу не только ненавидеть. Мне надо обязательно это выяснить. И сделать это поскорей.
Слова эти несколько обескуражили его. Если он правильно ее понял, в сердце Конни не было места тому чувству, которое он питал к ней. Ну что ж! В отличие от нее он был уверен, что она способна на любовь, что обязательно отыщет в сердце уголок для своей племянницы. А одарив своей любовью девочку, найдет в нем место и для любви к нему.
Они встретились взглядами, и она улыбнулась.
– Господи, меня послушать - так чистая неврастеничка, готовая вывернуть душу наизнанку перед тележурналистом в открытом эфире.
– Да что ты, вовсе нет. К тому же… мне это действительно интересно.
– Еще немного… и я открою тебе, что люблю спать с мужиками, которые одеваются, как их матери.
– Правда?
Она рассмеялась.
– А то как же!
Ему хотелось узнать, что она имела в виду, когда сказала "То, что случилось со мной в детстве", но он не посмел спросить ее об этом. То, что произошло с ней тогда, если и не было ее сутью, ей, по крайней мере, таковой представлялось, и говорить или не говорить об этом - решать ей самой. К тому же у него к ней была тысяча - нет, десять тысяч - других вопросов, на которые он бы хотел получить ответ, но, если начнет их задавать, то стоять им у этого перекрестка без движения до рассвета, пока не придет Тик-так и не убьeт их.
На светофоре снова загорелся зеленый свет. Тронув с места, он повернул направо. Через два квартала они припарковались у "Грин Хаус".
Выходя вслед за Конни из "Хонды", Гарри заприметил какого-то совершенно измызганного бродягу, примостившегося в тени за углом здания, в котором размещался ресторан, прямо против аллеи, ведшей к черному ходу. Этот бродяга совершенно не походил на Тик-така, был тщедушен и жалок на вид. Поджав под себя ноги, он сидел между двумя кустами и ел прямо из пакета, лежавшего у него на коленях, запивая еду горячим кофе из термоса, и что-то невнятно бормотал себе под нос.