Слезы дракона
Шрифт:
Стоит об этом поразмыслить.
Дверь для людей. Дверка для собак.
Думай.
Значит, это место, где живут не только люди. Это место, где живут и люди, и собаки. Интересно.
Он тычется носом в холодную металлическую дверку, и та подается внутрь. Придерживая головой приподнявшуюся от земли створку, чтобы сначала осмотреться и тщательна обнюхать воздух, он затем всовывает морду поглубже.
Место, где люди хранят провизию. Еда, конечна же, припрятана, и он не может видеть ее, но зато прекрасно чувствует ее запах. Но сильнее всех запахов пищи запах оборотня, настолько сильный, что напрочь отбивает всякую охоту даже думать о еде. Запах этот отталкивает, пугает, но одновременно и притягивает к себе, и любопытство толкает его вперед. Он протискивается в отверстие,
Все. Вошел.
Прислушивается. Ровный гул, тиканье, приглушенный мягкий перезвон. Это звуки работающих машин. Кроме них, никаких других звуков. В доме царит полнейшая тишина. Почти ничего не видно. Различимы только какие-то светящиеся точки на машинах.
Ему совсем не страшно. Нет, нет, и еще раз нет!
Он крадется в темноте, пытаясь пробуравить глазами сплошной мрак, вслушиваясь, внюхиваясь, но нигде не обнаруживает запаха того-кто-может-убить, пока не добирается до нижней ступеньки убегающей вверх лестницы. Поднимает морду и смотрит вверх, точно зная, что оборотень находится где-то там, наверху, в одной из комнат.
Медленно начинает подниматься вверх по лестнице, останавливается, снова идет вверх, снова останавливается, смотрит вниз на пол, поднимает морду, снова смотрит вверх. И опять начинает красться по ступенькам, опять останавливается, и в голову ему приходит мысль, неизменно возникающая у него во время погони за кошкой: что это ему вдруг так приспичило? Если ему не хочется есть, если он не гонится за самкой, у которой течка, если нет никого, кто будет ему чесать за ухом и ласкать, и играть с ним, то что же, собственно, он здесь делает? Он и сам не знает, как ответить на этот вопрос. Так уж, видимо, устроено природой, что собаке неймется выяснить, что там кроется за углом или вон за тем холмом. Собаки - это особые звери. Их основная черта - любопытство. Жизнь - странная штука и очень интересная, и у него всегда такое чувство, что каждое новое место или каждый новый день принесут с собой что-нибудь новенькое и особенное, увидев или понюхав которое, он лучше поймет мир и сделается счастливее. Ему кажется, что вот-вот он найдет нечто чудесное, непредставимое, ждущее быть обнаруженным, нечто более восхитительное, чем еда, сука в течке, ласки, почесывание за ухом, игры, погоня за кошкой в сумерках по берегу моря, когда ветер свистит и лохматит шерсть. И здесь, в этом страшном месте, где запах того-кто-может-убить так силен, что от него свербит в носу и непременно хочется чихнуть, ему все равно мерещится, что чудо ждет его вон там, за следующим поворотом.
Но нельзя забывать о мальчике, о женщине. Они хорошие люди. И любят его. И, может быть, он сумеет-таки сделать так, чтобы оборотень оставил их наконец в покое.
Он крадется вверх по ступеням, попадает в длинное узкое пространство. Осторожно идет вдоль него, принюхиваясь к выходящим в него дверям. За одной из них виднеется мягкий свет. И стоит очень тяжелый, близкий, горклый запах того-кто-может-убить.
Не страшно, не страшно, он же пес, ловчий и охотник, храбрый, умный пес, умница, хороший пес, очень хороший.
Дверь чуть приоткрыта. Он тычется носом в щель. Он может сделать щель пошире, войти в комнату, но почему-то мешкает.
Здесь ничего чудесного не произойдет. Может быть, где-нибудь в другом месте этого дома, за любым поворотом, но только не здесь.
Может быть, лучше всего уйти, возвратиться назад, на аллею, толстяк там, наверное, оставил ему еще чего-нибудь вкусненького. Нет, так поступают только кошки. Смываются. Рвут когти. А он не кошка. Он - пес.
Не оттого ли кошкам никогда не достается до крови оцарапанный нос, который потом зудит целую неделю? Интересная мысль. Никогда не видел он, чтобы у кошки был оцарапан нос, а уж сделать это самому и мечтать не приходится. Но все равно он - пес, а не кошка, и он храбро тычется носом в дверь. И входит в комнату.
Молодой оборотень лежит на черном материале, высоко над полом, недвижим, беззвучен, с закрытыми глазами.
Мертв? Мертвый оборотень на черном покрывале.
Он подкрадывается поближе,
Нет. Не мертв. Спит.
Тот- кто-может-убить и ест, и писает, а вот теперь еще и спит, как любой нормальный человек, как собака, хотя не относится ни к тем ни к другим.
А что теперь?
Он не мигая смотрит снизу вверх на спящего оборотня, размышляя, не прыгнуть ли на него, не залаять ли оглушительно прямо ему в лицо, а разбудив, не напугать ли так, чтобы навсегда отбить у него охоту досаждать женщине и мальчику. Может быть, даже слегка куснуть его, чуть-чуть, стать на мгновение плохой собакой, зато помочь женщине и мальчику, куснуть его за подбородок или за нос.
Когда он спит, он не так страшен. И совсем не так силен и ловок, каким кажется. И чего это он так его перепугался?
Он оглядывает комнату, затем смотрит вверх, и в поле его зрения попадают глаза, тускло отражающие мягкий свет, много пар глаз, плавающих в банках, человеческих глаз без пюдей. Звериных глаз без зверей. Интересно, конечно, но нехорошо, очень нехорошо.
И снова мелькает мысль: что привело его сюда, что он здесь потерял? Нутром чует, что дом этот - словно узкая канализационная труба, в которой легко застрять, или нора в земле, где живут огромные пауки, которым очень не нравится когда суешь туда морду. И вдруг понимает, что этот молодой спящий оборотень напоминает ему тех смешливых мальчиков, пахнущих песком, солнцем и морем, которые сначала ласкают тебя, щекочут у тебя за ушами, а потом пытаются подпалить на тебе шерсть.
Глупый пес. Глупо было при ходить сюда. В общем, правильно, конечно, но очень глупо.
Оборотень что-то бормочет во сне.
Пес пятится прочь от постели, поворачивается, поджимает хвост и осторожно выскальзывает из комнаты. По лестнице спускается вниз, стремясь побыстрее убраться отсюда, но он не боится, нет, не боится, делает это из чувства осторожности, не из боязни, хотя сердце его от страха готово выскочить из груди.
6
По будням Таня Делани работала частной сиделкой в ночную - "кладбищенскую" - смену, с двадцати часов вечера до восьми утра. В некоторые из ночей она и впрямь предпочла бы работать на кладбище. Дженнифер Дракман была, пожалуй, пострашнее всего, с чем ей пришлось бы на нем столкнуться.
Сидя в кресле подле постели слепой, Таня молча перелистывала страницы одного из романов Мэри Хиггинс Кларк. Она обожала читать, особенно по ночам, и колдовское время работы как нельзя более устраивало ее. Бывали ночи, когда Дженнифер ни разу не просыпалась, и тогда Таня могла не отрываясь прочесть сразу целый роман и начать новый.
Но чаще всего Дженнифер не спала ночами и, снедаемая страхом, беспрестанно что-то бормотала. Таня, понимая, что бедная женщина просто не в себе, знала, что бояться ее нeчeгo, но агония ужаса у той была настолько ярко выраженой, что передавалась и сиделке. И тогда по коже у нее начинали ползать мурашки, шея дубела, и она со страхом посматривала на мрак за окном, словно кто-то грозил eй оттуда, и пугалась малейшего неожиданного шороха.
Но в ту среду предрассветные часы не были наполнены криками, надрывным плачем и потоками слов, таких же бессвязных и бессмысленных, как маниакальный бред религиозного мартиролога, одновременно вещающего на разных языках. Дженнифер спала, правда, не очень хорошо, потому что ей снились кошмары. Временами, не просыпаясь, она жалобно застонав, здоровой рукой пыталась ухватиться за рейку, безуспешно силясь приподняться в постели. Когда побелевшие от напряжения, истонченные, как кости скелета, пальцы сжимали стальной брус и атрофированные мускулы едва обозначивались на исхудавшей руке, а на истощенном и бледном лице наглухо зашитые веки проваливались в пустые глазницы, она походила не столько на больную женщину, силившуюся приподняться в постели, сколько на мертвеца, пытавшегося выбраться из гроба. В бреду она не выкрикивала слова, а произносила их отчетливым драматическим шепотом, в котором проглядывало нечто трагическое. Голос, казалось, возникает из ниоткуда и плывет в воздухе, как голос духа, вызванного из глубин вселенной во время спиритического сеанса: