Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)
Шрифт:
Самой сложной ситуацией в познавательном поле еврейского вопроса, как представляется, выступает проблема национального лица или другими словами, осознание национального самосознания. Вопрос национального достоинства всегда был в еврейской среде злободневным и насущным, а особенная острота и актуальность его в России, образующая, как считает П. Н. Милюков, весомую политическую реальность в обществе, составляет один из признаков формационного отличия европейского и русского еврейства, и был неиссякаемым источником активности лучших еврейских умов. По сути дела, проблему еврейского национального лица в русскую духовную тематику ввел Н. А. Бердяев, показав историческую природу еврейского сознания. Важным последствием бердяевской доктрины для еврейского вопроса в России стало то, что еврейство вышло из нее духовной величиной, заменив прежнее представление о еврее, как личности особой национальности. Поэтому вопрос о национальном лице в еврейском сообществе вопреки этимологии главным имеет не национальное, а духовное содержание, — так что непроизвольно Бердяев повернул евреев лицом к самим себе. Но быть лицом к самому себе, ощущая себя при этом духовной константой, необходимо требует от еврея обращения к своим генетическим корням и, прежде всего к ценностям еврейской Торы. Солженицын же считает, что на диалог с русской стороной еврейская явилась, уже имея в себе свое национальное чувствование: «А еврейская интеллигенция — не отрекалась от национального. И даже закрайние еврейские националисты старались как-то совместить свою идеологию с национальным чувством» (2001, ч. 1, с. 474). Аналогичная проблема присутствовала и на русской стороне, но акция русского национального лица связана здесь с гораздо большим напряжением и брожением духа,
Оперируя новыми (по большей части, духовными) возможностями, какие открывает этот кругозор, исследователь тут же наталкивается на объективные препятствия синтезу, как с русской, так и с еврейской сторон. На пути образования русского еврейства как «отдельного элемента» реально возносятся два положения: еврейское, где Александр Солженицын, поддерживаемый целой когортой русских духовников и еврейскими мыслителями, о чем речь пойдет далее, зрит сионизм, который, имея себя явленной национальной идеей еврейства, в принятых отношениях историографии как бы стоит на пути синтеза, больше разобщая, чем объединяя; и русское, где ту же функцию разобщения исполняют еврейские погромы -деталь общественного положения русского еврейства, неопровержимые доказательства антисемитизма высшего накала или «кровавого разлива», по определению Д. Айзмана.
Именно в форме преграды сближения Солженицыным скрупулезно и документально исследуется крупные погромы в России, начиная с елизаветградского в апреле 1881 года, допытываясь до глубинной первопричины злобы и вражды к евреям в каждом конкретном случае. Следует понимать, что в лице Солженицына нельзя видеть следователя по особо важным делам, призванного выявить единственную доподлинную причину, как нельзя оценивать попытку русского писателя в ракурсе семит-антисемит, — Солженицын ставит себе цель в ином контексте: каким образом погромная мотивация отражается на качестве и состоянии русско-еврейской коалиции и в какой мере еврейские погромы препятствуют духовной консолидации еврейского сознания на территории России в форме русского еврейства. В качестве глубинного источника антисемитских акций Солженицын выводит сложное переплетение экономических и политических факторов, которые водоворотом втягивают в свою воронку евреев и неевреев, делая их одинаково пострадавшими; главная действующая сила — это стихийное буйство оголтелой черни; главный виновник — это царские власти и правительство, которые, не будучи физическими возбудителями и инициаторами погромов, как это принято считать в русских революционных и некоторых исторических кругах, были стимулятором процесса и своей неповоротливостью, беспомощностью и недееспособностью попустительствовали разгулу постыдных инстинктов. Все это, помноженное на извечное самодурство и самочинность российской власти на местах, создало внешнее подобие, предвзято выпячиваемое в политических и своекорыстных интересах, заранее запрограммированного действия. Именно в отношении к еврейским погромам Солженицыну суждено было вынести наисильнейшую бурю обструкции со стороны фактопочитателей, которые свели позицию писателя ко всем понятному намерению оправдать антисемитизм царского правительства вместо отвлеченного, требующего для понимания умственного напряжения, духовного усвоения. А между тем по поводу кишиневского погрома Солженицын высказывается, полностью солидаризуясь в этом с мнением Л. Н. Толстого: "А ведь российскому царскому правительству был подан урок в кишиневском погроме: что государство, попускающее такую резню, постыдно недееспособно… Погром этот лег деготным пятном на всю российскую историю, на мировые представления о России в целом, — и черное зарево его предвозвестило и ускорило все близкие сотрясения нашей страны" (2001, ч. 1, с. 338).
Удивления достойно то обстоятельство, что критики Солженицына, страстно порицая его за «оправдательную» или «смягчающую» позицию в еврейских погромам, сами не доходят до понимания глубины духовного падения человека в этих актах. Их бытоописания погромов не лишены яркости красок, живого чувства и сострадания, но, сосредоточенные на внешних зарисовках, общих определениях и клеймящих лозунгах, они стерильны в психологическом плане и упускают в погромах выпуклые характеристики психологии толпы или стада, но не людского сообщества. В этом деле передовиком, как везде, где за броскими декларациями скрывается психологическая пустота, выступает Семен Резник: «Погром — это не только ломы и колья, разбитые дома и разграбленные магазины, вспоротые перины и животы беременных женщин, проломленные черепа и горящие синагоги, разодранные и втоптанные в грязь священные свитки. Погром — это вопли страха и отчаяния, тонущие в глумлении и хохоте пьяного разгула. Погром — это пиршество вседозволенности, наглое торжество грубой силы, попрание всех табу, какие наложили на человечество тысячелетия развития культуры и цивилизации. Это возврат к пещерности, к косматости и клыкатости, внезапно проснувшихся атавизмов, отбрасывающих нормальных, добропорядочных, благодушных обывателей к животному состоянию недочеловеков. Жертвы погрома — не только те, кого громят, но и еще в большей мере те, кто громит, ибо первые теряют имущество, близких, иногда жизнь, а вторые теряют человеческий облик» (2003, с. 84). Для контраста далее приведен отрывок замечательного еврейского прозаика Давида Айзмана и из его слов, а вовсе не слов Резника, должно сделать однозначный вывод, что в сфере погромной психологии культурные движения исключены целиком и полностью.
Итак, погромная мотивация не касается духовной сферы, то есть области, где происходит сочленение русского и еврейского полюсов, и того уровня, где единственно возможно взаимное обогащение двух разнородных компонентов, ни на йоту при этом не ущемляя их собственного достоинства. Культура не воюет, — культура не знает ни побед, ни поражений, — воюет только бескультурье. Культуры знают лишь взаимное проникновение на базе общего обогащения, — такой невысказанный вывод таится в недрах солженицынских изысканий еврейских погромов, как главных разделителей между двумя культурами. А источником бескультурья есть не только царское правительство, на примере еврейских погромов наиболее ярко продемонстрировавшее выхолощенное от духовности свое нутро, но и православная церковь, по назначению долженствующая блюсти более всего духовное качество народа, и русский писатель с горечью констатирует: «Трагически сказался и тот долгогосударственный грех императорский России, что православное духовенство, давно задавленное властью, бессильное в своем общественном положении, уже никак не имело авторитета духовного водительства массами (какой имело в Московской Руси и в Смутное Время — и коего так не хватит вот скоро, в Гражданскую войну!). И хотя в эти месяцы, годы и прозвучали увещания иерархов к православному ладу против погромов, — не могли они остановить их. Они даже не смогли помешать, чтобы впереди погромных толп не качались бы распятия и церковные хоругви» (2001, ч. 1, с. 405).
Документальный экскурс писателя в погромную действительность России заставляет вспомнить слова одного из блистательных умов России ХХ века академика В. И. Вернадского: «Я уверен, что все решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не ее демос, и в значительной мере ее возрождение зависит от неизвестных законов появления больших личностей». Еврейские погромы и антисемитское бешенство в России есть дело рук черни (демоса), части интеллигенции, подверженной народническим конвульсиям, и бездушных местных правителей, a elite страны была склонна к ВМЕСТЕ, а не против евреев, — эта мысль и есть идея первой части исследования А. И. Солженицына. Тонко чувствующий Давид Айзман заставляет видеть в погромной психике особый невроз, психологический феномен извращенных инстинктов, по природе противопоказанных духовным архетипам: «И самые мирные люди — всегда честные, и наиболее умеренные обыватели — всегда тихие, выражали теперь мысли преступные, желания злобные, стремления хищные. Дух быстрого обогащения, дух внезапной наживы забрался в сердца — даже чистые, их тревожил и смущал и наливал таким напряжением, таким острым страхом прогадать, прозевать, упустить счастливый, может быть, единственный случай, что тут же, потихоньку, давались клятвенные заверения не сплошать, не сплошать ни за что, и уже принимались все нужные меры — осмотр и приготовление уголков, где награбленное удобнее спрятать… Уже строились разные планы, уже намечали улицы и лавки, куда надо пойти за товаром, уже перечислялись наиболее богатые еврейские квартиры… Мечтания несложные, младенчески-наивные переплетались с алканиями зверя. Рядом с чаяниями мелкого воровства слышались темные планы убийц… И не было жалости, не было сострадания, утрачивались чувства правды и стыда, — и все, что человека от скота отделяет, утрачивалось и исчезало. Темнее скота становился человек, кровожаднее волка. Вооруженный умом, он сладострастно мечтал о грядущей отраде, и на железо, на ярость, на обеспеченную безнаказанность опирался» (1991, с. с. 89-90, 92). Таков психологический портрет главного персонажа «кровавого разлива» — нездоровый сгусток низменных побуждений, помноженный на аффектацию толпы и инстинкт стада, — это и есть полный разрез бескультурья, воплощенного в свои главные параметрические формы — насилия и злобы. Юдофобию в целом граф Л. Н. Толстой считал рецидивом полового извращения.
Сложнее оказалось с сионизмом по причине замысловатости самого явления, если сионизм почитать особым явлением в галутной истории евреев, — но по-другому он и не мыслится. Сионизм относится к кругу немногих исторических акций, чья подлинная суть погребена под большим количеством наслоений и пластов искажений и предубеждений. Если сионизм воспринимать в буквальном смысле как стремление к Сиону, некоей географической точке, то окажется, что евреи суть извечные, урожденные сионисты. Со времен праотца Авраама еврейское племя находилось в пути и странствиях и хотя по форме это весьма напоминало обычный для обитателей жарких стран кочевой образ жизни, обусловленный реальными потребностями бытия, но у евреев было и нечто иное, духовно-внутреннее, что сподвигало их к постоянному перемещению, — как сказано: «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе» (Быт. 12:1). Божеское указание двигало сынами Израиля в их бесконечных блужданиях по Ближнему Востоку, но, когда спустя тысячу лет Моисей привел их за Иордан, в Землю Обетованную, хотя сам туда не вошел, тяга к странствиям сменилась у них прямо противоположной тенденцией и Сион из географического названия горы стал национальной эмблемой. И эта национальная эмблема неизбежно становится духовной, а затем и исторической, ибо, согласно бердяевского выведения, еврейский дух выражает свою исконно национальную природу исключительно в историческом виде. Отсюда вытекает следствие, что еврейская духовность является по содержанию не только исторической, но и необходимо сионистской. Такая точка зрения, будучи ноуменальным последствием бердяевской концепции еврейского исторического статуса, кажется просто неприличным новшеством, эпатирующим нигилизмом, и сионизм в духовностном качестве не признается даже такими глубокими знатоками еврейского вопроса, как, с русской стороны — А. И. Солженицыным и Н. А. Бердяевым (интересно высказывание Бердяева: «Сионизм — самое благородное течение в еврействе, но он бессилен разрешить еврейский вопрос»), а с еврейской — М. О. Гершензоном, И. Бикерманом и С. Дубновым. Но третейским судьей тут выступает еврейское историческое предание и в Книге Пророков содержится расширенное извещение об историческом сионизме и начальных моментах истории сионизма, естественно без современных формулировок, но вознося Сион и сопутствующе Иерусалим в эмблему национального утверждения. Проповедником этого течения в истории Израиля был самый пламенный из еврейских пророков — пророк Исайя, который эту эмблему превратил в знамя воссоединения евреев после разрушения Первого Храма (VI век до н. э. ) и первого изгнания еврейского народа со своей родины (эпоха так называемого «вавилонского пленения»). С. Дубнов называл Исайю (Иешая) «пророком возрождения», но правильнее именовать его первым сионистским идеологом.
Притом, что в институте пророков, образованном Моисеем, отсутствуют ординарные личности, имя пророка Исайи горит каким-то необычным светом в Книге Пророков. Не имея возможности говорить о Книге Пророков в целом, я ограничусь только этим пророком, ибо в его страстном искрометном вещании отчетливо заявлены две главные темы, которые так или иначе задействованы у всех других еврейских пророков: настоящее бытие евреев, вкупе с их прошлой судьбой, и будущая перспектива человечества. В настоящем пророк неистово порицал и обличал всю верхушку тогдашнего еврейского сообщества (левитов, первосвященников, князей, старейшин), погрязшую вместе с сынами Израиля в отпадениях от повелений Божиих: «Но беззакония ваши произвели разделение между вами и Богом вашим, и грехи ваши отвращают лице Его от вас, чтобы не слышать. Ибо руки ваши осквернены кровию и персты ваши — беззаконием; уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду. Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство» (Ис. 59:2-4). После крушения Первого Храма в развалинах лежал не только Иерусалим, но и вся духовно-нравственная конструкция еврейской консолидации, созданная на базе Моисеевого Декалога, и требовалось не только воссоединить евреев после «вавилонского пленения», но и воссоздать поруганную честь и достоинство сынов Израиля, подвергшихся такому испытанию впервые после Моисея. Это означало вновь привести иудеев под духовную опеку еврейского Бога и вернуть веру в монотеистического Бога, — это последнее было первоочередным для творящих еврейских пророков (хотя бездействующих пророков не бывает). Это и составляло тему вещаний пророков о будущей перспективе, где, поскольку в центре полагался Бог на монотеистическом престоле, речь шла не только о евреях, но и всех других народах. Основополагающим в этих пророческих проповедях была неразрывная связь настоящего и будущего, настоящего иудеев с будущим человечества, и объединяющим концептом служил монотеистический Бог, единственный для всего людства, а потому Сион являлся не просто символом еврейского объединения, но и эмблемой единого Бога, центра кристаллизации как еврейской, так и мировой людской массы.
Исайя, видимо, первым сделал из горы Сион эмблему Бога или, как он говорит, «… Господь, которого огонь на Сионе и горнило в Иерусалиме» и стремится «… к месту имени Господа Саваофа, на гору Сион». Каждая из религий провозглашала своего Бога единственным, а, следовательно, моно– теистическим законом, но при этом говорится о пользе этого Бога только для своей и никакой другой религии; в отличие евреи не имели в виду узконациональные или эгоистические интересы, а пеклись исключительно о своем Боге, который есть в то же время Бог всех, поскольку единственный. Это означает, что лишь в представлении евреев монотеизм Бога имеет истинное осмысление, а блестящий образец этого, чисто еврейского, понимания преподнес пророк Исайя в своем возвещении: «И будет в последние дни, гора дома Господня будет поставлена во главу гор, и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И пойдут многие народы, и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева, и научит Он нас Своим путям; и будем ходить по стезям Его. Ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне — из Иерусалима» (Ис. 2:2-3).
Итак, попечение о монотеистической идеологии в пророческом исполнении Исайи постепенно трансформируется в некую заботу со специфическим уклоном, в нечто такое, что обладает самостоятельным потенциалом, и пророк провозглашает: «Не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь, доколе не взойдет, как свет, правда его, и спасение его — как горящий светильник. И увидят народы правду твою и все цари — славу твою, и назовут тебя новым именем, которое нарекут уста Господа» (Ис. 62:1-2). «Новое имя», какое Исайя предусматривает для «правды Сиона», и есть эта забота, какая требует отдельного наименования. Служение Богу всегда полагалось главнейшей жизненной функцией пророка, но особенность данной заботы в том, что пророк служит не своему народу, а всем народам. Эта глобальная, вселенская грань пророческого многогранника еврейского типа, обычно выпадает из поля зрения аналитиков (исключение составляет Б. Спиноза), и в устах пророков банальные словоморфизмы приобретают форму видения, как у пророка Исайи: «Ибо — как земля производит растения свои, и как сад произращает посеянное в нем — так Господь Бог проявит правду и славу пред всеми народами» (Ис. 61:11). Международное величие своего Бога входит прямой обязанностью в данную заботу и в еврейском радении о монотеистическом Боге в самом центре свернута дума о своем народе, и Исайя взывал: «Взойди на высокую гору, благовествующий Сион! возвысь с силою голос твой, благовествующий Иерусалим! возвысь не бойся; скажи городам Иудиным: вот — Бог ваш!» (Ис. 40:9).