Слезы пустыни

Башир Халима

— И что она сделала?! — воскликнула я.

— Ш-ш-ш-ш… Потише… Четыре года спустя бабушка, переодевшись до неузнаваемости, вернулась в деревню. Она пошла к соседям, дала им золота и попросила пригласить Макку поиграть с их дочкой. А затем сняла свою маскировку, и твоя тетушка признала свою маму. И бабуля похитила Макку, предупредив соседей, чтобы те пикнуть не смели.

Я восхищенно покачала головой:

— Ну и ну… отчаянная была бабуля, уже тогда.

Мать кивнула:

— Она отроду такая. Когда мать дедушки явилась за Маккой, то нигде не могла ее найти. Искала, искала и в конце концов сообразила, что Макка пропала, и поняла, что бабушка

тайком приходила за дочкой. Мать дедушки плакала, плакала целый месяц… И сноху потеряла, и всех своих внуков.

Дедушка был богат, и бабуля могла бы жить с ним в полном достатке. Брать больше одной жены для мужчин загава — дело обычное, но бабуля Сумах не стерпела, что на такое пошел ее муж, причем тайком. В ее жилах — жилах дочери вождя — текла благородная кровь. Именно неуважение она сочла неприемлемым. Бабуле пришлось в одиночку поднимать четверых детей. Они получили только самое примитивное образование, потому что у нее не было средств платить за школу.

— Бабушка поступила как надо, — добавила мать. — Она правильно сделала, что сбежала, и не слушай никого, кто станет говорить, что она поступила скверно. Она сделала это для нас, ради чести нашей семьи.

Отчасти бабуля согласилась на брак отца с моей матерью потому, что у его отца была только одна жена. Тот был достаточно богат и мог бы содержать много жен. Но его жена сказала ему: «Я дам тебе столько детей, сколько ты захочешь. Я даже согласна рожать в год по ребенку. Но не смей брать вторую жену». И она свое слово сдержала: родила тринадцать детей. У моего отца были четыре брата и восемь сестер.

Отец же бабули, напротив, взял девять жен. Его семейство настолько разрослось, что он даже не мог запомнить имен всех своих потомков. Приходя навестить его, бабуля была вынуждена стоять в очереди со всеми своими единокровными братьями и сестрами. И всем он задавал один и тот же вопрос: «Кто твоя мать?» Только так прадед и мог отличить одного отпрыска от другого.

Бабуля всегда над этим посмеивалась, говоря, какое великое дело совершил ее отец. «Он мог бы армию создать из собственной семьи», — похвалялась она. Но, думаю, она просто куражилась. Ее побег от дедушки показывал, какого она на самом деле мнения о мужчинах, которые берут себе много жен.

Женившись на матери, отец построил новое жилище — баа. Это были четыре округлые глинобитные хижины, крытые тростником. В центре каждой имелся столб, подпиравший балки, а рядом со столбом — очаг. Одна хижина предназначалась для моих родителей, в другой, женской, спали мы с бабушкой. Напротив были хижина для мужчин и еще одна, для гостей.

На задворках был курятник; я любила искать куриные яйца. Курятник был двухъярусным: внизу — насест для кур, а выше с брусьев свисали деревянные клетки для голубей. Большинство семейств загава держали голубей: их дарили на свадьбу и рождение ребенка.

Бабуля собирала голубиный помет и смешивала сухой порошок с растительным маслом, делая из него мазь. Она втирала ее нам в кожу при порезах или аллергии, и, похоже, это нередко помогало.

Все наше баа — хижины, двор и птичник — окружала изгородь из воткнутых в землю веток. Она была слишком высокой, чтобы я могла выглянуть из-за нее, но для взрослого — в самый раз, чтобы приветствовать проходящих мимо. Когда я подросла, мне сказали, что эта изгородь служила в основном для защиты, поскольку над нашим краем всегда нависала угроза конфликта.

В раннем детстве мне, по-прежнему единственному ребенку в семье, никогда не было одиноко. Целыми днями я бегала, прыгала и смеялась на улице с деревенской детворой, а вечером возвращалась домой — слушать рассказы отца. Где-то мычал скот, лаяли собаки, перекликались друг с другом верблюды. Иногда я улавливала отдаленные звуки леса — рык леопарда, хьяра, или жутковатые вопли гиен, от которых у меня по спине пробегали мурашки.

Когда наступало время готовиться ко сну, я обычно укладывалась с бабушкой, поскольку старших никогда нельзя оставлять одних. Но когда отец уезжал в свои поля, я тайком пробиралась в хижину матери. Днем она выкраивала время, чтобы приготовить отцу особое блюдо, которое мы прозвали «кроватная ножка». Обычно это было острое рагу из курицы. Предполагалось, что оно придает мужчине особые силы, помогающие зачинать красивых, крепких детей.

Каждый вечер блюдо оставляли у подножия кровати — отсюда и название. Я лежала в постели, притворяясь спящей, однако поглядывала на глиняную миску с «кроватной ножкой» и смаковала восхитительный пряный запах в недвижимом воздухе хижины. В конце концов, когда становилось понятно, что для возвращения отца уже слишком поздно, мама отдавала миску мне. Приходилось притворяться, что я понятия не имею, что это такое.

Мама говорила, что это просто пища, оставшаяся от обеда, и что мне можно ее съесть. Я открывала миску и заглядывала в нее. Если это было в холодное время, в хижине горел огонь, чтобы мы не мерзли. Я пододвигала миску к огню: мне хотелось видеть, что я ем. А в жару я спала на улице и все видела при слабом свете звезд. «Кроватная ножка» была весьма убедительной причиной ночевать у мамы.

Возвращаясь из своих торговых разъездов, отец привозил подарок для бабули — обычно кусочек мяса с деревенского базара. Бабуля никогда не ела в присутствии моего отца, да и других мужчин. Но она частенько готовила для него специальное «добро-пожаловать-домой» блюдо: вареного цыпленка, обжаренного в кипящем масле, или закопченную на огне баранину. Заставая бабулю за приготовлением этого лакомства, я умоляла отдать его не отцу, а мне. Но она только сердито зыркала на меня и говорила, что это не для ленивой никчемной девчонки. Это для кое-кого особенного — для моего отца.

Моей закадычной подружкой в деревне была Кадиджа, ровесница, жившая в соседнем доме. Мы носили незамысловатые одежды — простые ситцевые платья, прямые от плеч до лодыжек — и постоянно бегали босиком и с непокрытыми головами. Волосы мы укладывали так же, как бабуля. Эта прическа называлась беери. Бабуля пыталась заплетать мне волосы, но мне гораздо больше нравилось, когда это делала мама. У нее это выходило куда бережнее, и конечный результат всегда казался гораздо более красивым.

Вообще-то я предпочитала гумбор — прически женщин племени фур — чернокожих африканцев, чьи земли граничили с землями загава. Тамошние девушки собирали косички в жесткий конский хвост. Однако бабуля сказала мне, что все девушки загава должны причесываться в стиле беери. О стиле женщин племени фур она пренебрежительно отзывалась как о годном только для насарра — иностранцев. Но величайшим грехом бабуля полагала «стиль Боба Марли», когда девушки заплетали волосы в свободно торчащие косички.