Шрифт:
Михаил Кликин
С Л Ё З Ы
рассказ
Последнй сухарь она съела три дня тому назад. Размочила жесткую корочку хлеба в водопроводной воде и долго жевала губами пресную вязкую массу, пустым взглядом уставившись в стену перед собой, на расплывчатое пятно сырости, проступившее сквозь старые обои.
Три дня назад...
А сегодня она все-таки решилась выйти на улицу.
Сняв с облупленного, засиженного мухами, загаженного мышами подокониника цветок в жестяной банке из-под краски - единственное ее богатство, если не считать
Солнечный свет ослепил ее, привыкшую к сумраку наглухо зашторенной квартиры, и она застыла у подъезда, крепко стиснув в худых бледных руках банку с геранью, подслеповато щурясь и часто моргая слезящимися глазами.
Когда свет перестал причинять боль, она отошла на пять шагов от подъезда, туда, где на тротуаре раскинулся стихийный микрорынок. Садится она не стала, только с огромным трудом наклонившись поставила перед собой цветок и привалилась спиной к шершавой стене дома.
Мимо проходили люди. Разные: молодые и старые, мужчины и женщины, худые и полные, веселые и грустные. Но она не видела их. Пестрая лента идущих проматывалась перед ее глазами, и сознание ее не могло вычленить отдельного человека из сумятицы толпы. Она видела лишь пустое суетное мельтешение цветных расплывчатых силуэтов.
Какая-то страшная тень надвинулась на нее. Она рефлекторно подобралась, съежилась, вжалась в каменную холодную стену. Чуть не сбив одинокий цветок, рявкая на прохожих сигналом, прямо по тротуару прокатился широкий черный джип.
Испугано глянув на свою герань, старушка убедилась, что с цветком все в порядке и, успокоившись, снова пустым, застывшим взглядом уставилась в проходящее мимо ничто.
Она не знала, сколько прошло времени, когда от толпы отделилась какая-то фигура и подошла к ней.
– Что, мать? Небось пенсию не дают, есть нечего?
– сочувствующе спросил парень и полез в карман мятых джинсов.
Она пристально посмотрела на его молодое лицо, словно надеялась разглядеть в нем нечто забытое, может своего сына, может внука, а может еще что-то.
– На, возьми.
– Парень протянул ей червонец, но старушка не подняла руки. Она думала, что он хочет купить герань и ей было больно отдавать родной цветок в чужие руки незнакомца. Парень, похоже, все понял.
– Нет, мать, так просто возьми.
– Он сунул ей деньги в судорожно сжавшийся кулачок.
Из уголка ее глаза вытекла маленькая слезинка и побежала вниз по руслам морщинок.
– Ну, что ты, мать... Не надо...
Парень быстро растворился в толпе, а она осталась стоять с зажатой бумажкой в руке и цветком герани возле ног.
Вечером, обхватив банку с растением, она пошла домой. Когда до подъезда оставалось совсем ничего, сильный порыв ветра выхватил червонец из старческой руки и умчал куда-то. Она не видела слабыми глазами, как недалеко, буквально в трех шагах, какой-то пацан прижал бумажку ногой и, оглянувшись на растерявшуюся пожилую женщину, наклонился и положил деньги себе в карман. Дернувшись всем телом вслед за ветром, она выронила цветок и тот, ударившись об асфальт, надломился. Впрочем, и этого она не заметила.
На следующее утро она вновь вышла на улицу. В руках ее была закутанная в пожелтевшую газету банка из которой торчала надломленная ветка герани.
Когда она спускалась по лестнице, что-то кольнуло ее в глубине груди, и, сейчас, заняв свое место, она с опаской слушала грохочущий ритм сердца тук-тук-тук... Почувствовав слабость, она опустилась прямо на асфальт рядом со сломанным цветком и долго сидела так, вслушиваясь в движение крови и с тревогой ожидая каждого следующего удара сердца.
А потом ее сердце остановилось.
И тогда старый Бог заплакал. Тяжелые слезы его, падая с неба, стекали по крышам домов, по листве деревьев, по мягкой траве, они собирались в ручьи, текли куда-то по залитым асфальтом улицам.
Бог плакал. Тяжелые серые тучи - печаль его, ветер - недовольство, гром и молнии - гнев.
Но уставший Бог не гневался. Сегодня он просто плакал, и струи дождя падала ровно в безветрии, производя объемный шелест, не разрываемый треском и вспышками молний.
Бог плакал. Потоки слез его смывали с мира застарелую грязь. А люди прятались под крышами, зонтами и плащами, боясь вымокнуть. Женщины скрывали свои нарисованные лица, хмурые мужчины сутулились под гнетом хлещущих струй, матери не выпускали на улицу детей, и те сидели у окон, серые и понурые, словно нахохлившиеся воробьи.
Облако печали обволокло город. И толпы закутанных, стерилизованных людей шли куда-то по своим делам, озабоченные и торопливые, но иногда, то один человек, то другой облизывал губы и, чувствуя соленость небесной влаги, останавливался и, задрав голову, долго смотрел вверх - туда, откуда падали слезы Бога.
В расцветшей зонтиками толпе шел длинноволосый насквозь промокший парень в стоптанных кроссовках и потертых джинсах. Он заметил сидящую возле цветка старую женщину и подошел к ней.
– Что ж ты, мать? Ведь простудишься.
– Ему показалось, что она спит. Он достал мятый червонец из кармана промокших джинсов и засунул его в холодный безвольный кулак старушки. Она не пошевельнулась.
– Эй, мать!
– Он тронул ее за плечо, быстро глянул в прикрытые глаза, все понял и, развернувшись, поспешно нырнул в принявшую его толпу.
Мокрые десять рублей так и остались торчать в сморщенном, покрытом мелкими брызгами кулачке.
Кто-то из толпы, проходя мимо, бросил к ногам умершей женщины зазвеневшую монетку.
Стихнувший было дождь возобновился с прежней силой.