Слишком большие крылья (Скандальная история любви Джона и Йоко)
Шрифт:
— Привет. Познакомься, это Йоко.
И чертова стерва приветственно подняла дымящуюся кружку с кофе.
Почему
Марк еще раз огляделся и чуть слышно мстительно рассмеялся: ведь ты именно этого и хотел, да, дружище? Почему — теперь он уже не мог ответить на этот вопрос, а тогда, им, этим людям по всему миру, которые кричали и плакали, целились в него объективами видеокамер и ослепляли фотовспышками, совали под нос микрофоны и спрашивали, спрашивали, просто не хотел. Некоторые многозначительно крутили пальцем у виска или делали вид, что ничего не случилось. Но все они, все без исключения, даже те, кому было
Что он говорил тогда, на суде, глядя прямо в помутневшие от горя глаза красивой японки, так похожей на его собственную жену? А может, это и была его жена? Глория? Или ее звали Йоко? Он не помнит. Он все забыл. Кажется, он встал со своего стула и, подняв руки со скованными наручниками запястьями к лицу, заплакал. Он плакал и плакал, и все смотрели на его слабость, как на очередной бесплатный аттракцион в этой невероятной истории, а красивая японская женщина нет, она отвела вспыхнувший ненавистью страшный, угольно-черный взгляд и что-то шептала беззвучно, одними губами. И тогда он сказал:
— При чем тут Леннон?
И красивая японская женщина, он не помнит, может быть, его собственная жена, закричала.
Главное чудо
Когда Марк впервые понял «Битлз», расслышал, наконец, о чем они поют, ему было восемнадцать, а Леннону тридцать три. «Битлз» уже не существовало, они остались заключенными в черные витки виниловых пластинок, а те люди, на которых распался знаменитый квартет, уже не имели к нему отношения. Остался только Джон Леннон, уничтожить талант которого не было под силу никаким обстоятельствам, живой, более того, — бессмертный. Марк знал это, он один во всем мире разгадал тайну Леннона и ревностно берег ее в своем сердце. Джон носил длинные волосы и не брился. Не ел мяса и исцелял тремя аккордами и двумя рифмами. Лежа в белоснежной пижаме на кровати со своей японской дикаркой под объективами видеокамер, он проповедовал любовь и мир, и писал пацифистские песни. Он был главным чудом в маленькой жизни Марка Чепмена, получеловек-полубог, брат-близнец, потерянный во младенчестве, певший о том, что было по-настоящему важно. И всегда попадал в точку.
Но однажды он все-таки ошибся. И это была его первая и последняя ошибка.
Право на ошибку
Джон устало курил, глядя мимо нее. Не было смысла спрашивать, выяснять, взывать к его совести, пытаться отговорить его — он все решил, Синтия видела шальной огонек, мерцавший за стеклами очков, но в ее разбитой на осколки душе еще ютилась слабая надежда, что все образуется, что можно проснуться и с облегчением стряхнуть с себя это, как страшное сновидение.
— Джон, я знаю, я часто ошибалась, — с горечью говорила она. — Но я ведь человек, я имею право на ошибку… Джон, пожалуйста, не уходи…
Но он уже поднялся и направился к выходу. Синтия вдруг осознала, что сейчас он уйдет, уйдет по-настоящему, навсегда, без слов, потому что словам уже не было места. Как не было места любви, уже очень давно… Обернувшись, он медленно произнес:
— Твоя главная ошибка в том, что я никогда не любил тебя. — И ступил за порог кухни, потянув за собой дверь.
Лицо Синтии внезапно ожесточилось, мгновенно высохли слезы, и, устремив горящий взгляд на закрытую дверь, она в каком-то полузабытьи, в исступлении, зашептала, словно мантру, страшные слова, еще до конца не осознав их значения:
— Я ненавижу тебя! Ненавижу! Я хочу, чтобы ты умер, умер, умер, умер, умер…
Но Джон, уходя все дальше и дальше от дома, от Синтии, от своего прошлого, так и не узнал страшного пророчества, которому суждено было сбыться.
Узнавание
Вечер заканчивался. Дети, с ног до головы перемазанные мороженым, охрипшие от безостановочного хохота, довольные и уставшие от впечатлений, начинали клевать носом.
— Пора домой, ребята, — произнесла Йоко, затушив последнюю сигарету, и заговорщически подмигнула внукам. — Страшно представить, какую взбучку мне устроит ваша мама!..
Пока Лили и Эдди увлеченно выдумывали «правдоподобные» истории для Бижу, чтобы выручить бабушку, Йоко кивком подозвала официантку, которая все это время не сводила с нее глаз, и попросила счет. Понимающе кивнув, женщина сделала шаг в сторону, но, словно удерживаемая невидимой рукой, снова вернулась. Ее голос прозвучал неожиданно громко — мелодичный и ясный, но с ощутимым надломом, как будто каждое слово давалось ей с трудом, и обращение, от которого Йоко так давно отвыкла, ударило ее наотмашь, обожгло, заставив зажмуриться как от внезапной боли.
— Миссис… Леннон… — она запнулась, глотая подступивший к горлу комок. — Вы… не узнаете меня?..
Два голоса
Вздрогнув, как от испуга, Йоко подняла глаза и впервые за вечер внимательно вгляделась в лицо официантки. Ей показалось, что все окружающее стремительно завертелось, потеряв очертания, осталось только это усталое восточное лицо, с разбегающимися в разные стороны ранними морщинами и выражением абсолютной беспомощности, безотчетного поиска и едва уловимой надежды. Словно кадры из немого кино, пронеслись перед глазами картины прошлого, которые, Йоко надеялась, ей удалось забыть. И голос, голос звучал как набат, похоронный колокол, разрывая перепонки, напрягая голосовые связки, как бывает, когда кричишь сам. Как в тот день, много лет назад, когда два голоса — ее, Йоко Оно, и кого-то еще, она не помнит, не помнит, не помнит, слились воедино, в один пронзительный, непримиримый, исполненный ненависти и боли, душераздирающий вопль женщины, жены и матери, оставшейся в одиночестве.
Трудности перевода
— Слушайте, Чепмен, то есть, Марк… то есть, мистер Чепмен…
— Сынок, я давно не мистер.
— Ну, тогда… Марк?., можно Вас спросить?
— Только не зачем и почему я это сделал, ладно? А не то я и тебя убью.
Они тихонько смеются, стараясь не шуметь, сидя на полу и прислонившись спинами к двери камеры каждый со своей стороны — Марк изнутри, а Джим, его новый надзиратель и первый за много лет собеседник, снаружи. Теперь они часто говорят через дверь, сквозь маленькое чуть приоткрытое окошечко, во время ночных дежурств Джима. Два разных человека, два инопланетянина, встретившиеся в пространстве вселенной, они ночи напролет говорят на разных языках, пытаясь рассказать один другому о своих мирах. И не могут, никак не могут, потому что эти миры существуют параллельно, порознь, и ничего общего нет между ними. Уже нет.
Сто лет одиночества
— Я хотел спросить… Вам одиноко здесь?
Не слышно даже дыхания Джима, так ему хочется лучше расслышать его ответ, его, Марка Чепмена, изолированного от общества социально-опасного элемента, злого гения, религиозного фанатика и сошедшего с ума фаната, безумца, выродка, богоубийцу. Марк сотрясается всем телом, зажав рот рукой, содрогаясь от приступов неудержимого смеха. Что ты знаешь об одиночестве, мальчик? Что все вы знаете об одиночестве? Вы думаете, заперев человека в четырех стенах, вы наказали его? Черта с два! Вы думаете, что обрекли его на пожизненные мучения? Вы дали ему то, чего он хотел. Вы сыграли именно тот финал пьесы, в которой он был и автором, и кукловодом. Вы думаете, вы спасли свое идеальное общество от еще одного паразита, разлагавшего вас изнутри? Чтобы сгнить, вам не нужны помощники, вы справитесь самостоятельно. И теперь живите в своем несуществующем мире, в этом вечном шоу Трумэна, вечном Дне сурка, в подлинной сотне лет одиночества, упиваясь иллюзией свершившейся справедливости.