Слишком большие крылья (Скандальная история любви Джона и Йоко)
Шрифт:
Вытирая слезы, градом катящиеся по щекам, — он не понимает, не понимает, как не понял никто, как это смешно! — Марк отвечает сквозь зубы.
— Я свободен, наконец-то свободен.
Цена свободы
Судьба назвала ему свою цену 27 октября 1980 в маленьком подвальчике на Бэрроу Стрит, оборудованном под магазин, где он купил короткоствольный пистолет.
— Не заиграйся, парень. — Многозначительно произнес старый татуированный продавец в кожаном жилете и с жидким седым хвостом на затылке, протягивая ему увесистый сверток. — С этой штукой шутки плохи.
Марк почувствовал,
Он выбежал из магазинчика стремительно, лишь бросил влажные смятые купюры на прилавок, и, сунув сверток во внутренний карман своей старенькой кожаной куртки, зажал уши, зажмурил глаза, чувствуя где-то под сердцем металлический холод — от оружия ли, от принятого ли решения — он не знал. Он знал только одно — у него есть выход, есть способ спастись, разделаться раз и навсегда с этим наваждением, преследовавшим его последние несколько лет. И если такова цена свободы, он готов заплатить ее сполна.
Взятка для памяти
Глубоко вдохнув показавшийся спертым воздух, Йоко вытащила из кошелька стодолларовую купюру.
— Возьмите. Сдачи не нужно. — И, повернувшись к разинувшим рты внукам, резко бросила. — Мы уходим.
Официантка подняла руки, словно отгораживаясь от денег:
— Но… мне не нужно… Миссис Леннон! Я…
— Моя фамилия Оно. — Прямой взгляд Йоко отливал металлическим блеском. — Вы обознались.
Она поднялась с диванчика и быстро пошла к выходу, махнув рукой едва поспевающим за ней внукам. Повернувшись спиной к растерянной официантке, Йоко на секунду зажмурилась и выдохнула подступившие к горлу рыдания. Конечно, она помнит ее. Декабрь, черные одежды, слезы, слезы, чья-то крепкая рука на плече, и вместо Йоко Оно — маленький прозрачный призрак с дырой вместо сердца, с ледышкой вместо души. Зал суда, скамьи, скамьи, лица, вспышки, человек в наручниках, а поодаль словно ее собственное отражение: восточный профиль, заплаканные глаза, траурное платье. И их одновременный крик, от которого зазвенели стекла. За эти годы ей так и не удалось ничего забыть. Но она не хочет вспоминать.
Как бы ей хотелось откупиться от памяти! Но этот неподкупный страж времени не берет взяток, бескорыстно и ревностно охраняя каждый шрам, каждый рубец на человеческом сердце, никогда не позволяя им зарасти до конца.
Ты со мной
Пробка на Парк Авеню, в которой они стояли уже полчаса, вовсе не обещала рассосаться, а, судя по оглушительно сигналящим машинам сзади, только прибывала. Глядя в приоткрытое окно машины, Йоко курила, наверное, сотую сигарету за вечер и молчала. Притихшие Лили и Эдди, конечно, не понимали причин, но своей детской интуицией чувствовали, что встреча в кафе далась бабушке нелегко и не докучали Йоко привычными милыми глупостями, негромко препираясь между собой на заднем сидении. Чтобы как-то отвлечься от мыслей, которых было слишком много, Йоко включила радио и вздрогнула. Дерзкая фортепианная мелодия, знакомая до боли, до слез, до заледеневших кончиков пальцев, до предсмертного хрипа прорвалась из динамиков, бешеным цунами залила тесное пространство салона, грозя выплеснуться из окон и смести город, в котором она была создана. Йоко почувствовала, что задыхается. Голос Джона, все тот же, молодой, звонкий, жизнеутверждающий, вопреки времени и смерти, пел о том, что по-прежнему, спустя столько лет, верит только в себя, в себя и в нее, Йоко, — потому что они по-прежнему неразделимы, инь и янь, она и он, вчера и сегодня, жизнь и смерть.
— Бог — это концепция, которой мы измеряем нашу боль, — неслось из динамиков, а Йоко, улыбаясь сквозь слезы, шептала, как молитву: «Ты со мной, ты со мной, ты со мной…».
Каким он был
Она очнулась, ощутив на своей мокрой щеке прикосновение теплой детской ладошки.
— Ба… — из-за толстых круглых стекол на нее внимательно и серьезно смотрел внук. — Ты очень скучаешь по нему?
— Да, малыш, — признание вырвалось неожиданно, не успела Йоко даже обдумать свой ответ. — Очень.
Почему она говорит это? И кому? Маленькому ребенку, который не в состоянии еще ни понять вполне, ни помочь, ни разделить ее постоянную, ноющую, как старый рубец, не проходящую даже спустя столько лет боль? Ребенку, который, сам не того зная, одним своим видом, голосом, интонацией и взглядом, взглядом особенно, ни на секунду не позволяет ей забыть? Впрочем, она и сама не хочет забывать. Никогда. Ни за что. Иначе, что ей останется?..
— Расскажи, какой он был.
Вопрос, такой простой на первый взгляд, неожиданно застал ее врасплох. А какой он был, человек-легенда, человек-мистификация, человек, которого она любила больше жизни, и за это была так жестоко наказана? Разве Эдди первый, кто задает ей этот вопрос? Но разве она способна, в силах, имеет право ответить? Именно поэтому она не пишет воспоминаний о Джоне — боится ошибиться, солгать, взять не те краски, ввести в заблуждение. И еще ей жаль. Невыносимо жаль делиться своей памятью, которая изгрызла ее изнутри, испепелила, измучила… Но что она, Йоко Оно, будет без своих воспоминаний?
Навстречу
Шагая прочь от своего старого дома, Джон чувствовал, что никогда больше туда не вернется: последняя, давно истершаяся, гнилая нить, связывающая его с его прошлым, оборвалась почти безболезненно, отпустила его, наконец, на свободу. Слегка задыхаясь с непривычки, Джон наслаждался сладким, как ему казалось, обновленным, упоительным влажным воздухом вечернего Лондона, который приветливо блестел мокрыми тротуарами, улыбался цветастыми витринами, нашептывал ему, как сообщнику, свои тайны, свои ветреные желания.
Он шел в никуда, но ни секунды не сомневался в том, что движется в правильном направлении — где-то в глубине этого города, в лабиринте улиц, среди тысяч лиц, было одно единственное лицо, за улыбку которого он бы отдал целую жизнь. И отдаст, уже отдал — безвозмездно, просто потому, что любовь не требует ничего взамен. Теперь он знает это.
Нежный голос негромко окликнул его.
— Наконец-то. — Йоко, завернувшись в тоненький дождевик, сидела на скамейке, она выглядела точно так же, как утром, когда многозначительно уходила из его дома, оставляя его наедине с Синтией, и унося с собой сладкий запах их совместной ночи — чуть растрепанная, с нежными, будто растушеванными, чертами лица и затуманенным взглядом. — Я заждалась.
Птичьи ключицы
У них было самое главное для того, чтобы быть счастливыми — они сами. Ни на минуту не расставаясь, они все же умудрялись скучать друг по другу, как птички-неразлучники, они прорастали друг в друга накрепко, насовсем, день ото дня ощущая каждый в себе что-нибудь новое — от другого. И радовались этим открытиям, как дети.
— Дикая женщина, признайся, ты меня приворожила. — Говорил он, уткнувшись ей в плечо, чувствуя невыносимую нежность к хрупким птичьим ключицам, к которым было страшно прикоснуться. Она вся была такая — невесомая, тонкая, изящная, похожая на хрустальную статуэтку, но с несгибаемым внутренним стержнем и стальным отблеском во взгляде.