Сломанная подкова
Шрифт:
— Зря быка заколол,— бурчал Мисост,— получился не праздник, а поминки по Бекану. Колеса на мельнице закрутились в обратную сторону. Чопрак повернул к своим истокам.
Мисост сам еще не понимал, как он близок к истине. От одной мысли, что фронт рухнет и ему придется бежать отсюда, темнело в глазах. К горлу подкатывала злоба. Надо было на ком-то эту злобу вымещать. Но злая душа — как гнойник: одну порцию злобы выпустишь, накопится новая. Пусть Хабиба приведет в управу свою дочь. Не приведет — сама будет висеть на тополе. По школьным тетрадям
Между тем на кирпичном заводе, где скрывалась Апчара, началась суета, забегали румынские зенитчики, поспешно стали грузиться. С заводской трубы слез наблюдатель. Из траншейной печи выгрузили ящики со снарядами. Запрягали лошадей, жгли документы, сматывали кабель. Даже неискушенному человеку было ясно, что артиллеристы уходят. Кураца в щелку наблюдала за всем, что творится на заводском дворе. Она не боялась румын, с которыми все это время поддерживала
«экономические» связи, но считала, что в последние часы лучше не показываться им на глаза. Вдруг тот фельдфебель, с которым она вела черепично-торговые дела, и еще один солдат в папахе подкатили к ее каморке артиллерийское орудие, настоящую пушку. Фельдфебель вбежал в каморку.
— Эй, хозяйка, купи!
Кураца никак не могла взять в толк, чем собирается торговать фельдфебель.
— Купи, хозяйка. Натурой! Сыр, яйца.
Кураца возмутилась:
— Зачем мне пушка?
Фельдфебель стал показывать на резиновые колеса, которые годятся для телеги, на сошники, на щит, из которого кузнец сделает лемех.
— Бери за три десятка яиц и головку сыра. Бери. Румын отступает. Домой топ-топ, понимаешь?
В глазах Курацы смешались слезы отчаяния и слезы радости. Дождались!
— Беру!—на радостях, словно обезумев, согласилась Кураца и уже хотела вынести свои запасы, но фельдфебель ее опередил.. Он мигом схватил бараний бок, рассовал по карманам куски сыра, а корзину с яйцами передал солдату. Румыны побежали догонять уходящую с заводской территории колонну артиллеристов. У двери Курацы осталась настоящая боевая пушка.
Кураца хотела скорее бежать к Апчаре и рассказать о происшедшем, но Апчара прибежала сама.
— Я говорила тебе — будут отступать! Не верила?
— Ас этой что будем делать?
— Пушка! Пальнем, когда есть захочется,— смеялась Апчара.
— Все подмели. И на ужин ничего не оставили. Пушка! Зачем она нам?
Апчара чуть не плясала от радости.
— Пальнем! Знаешь по ком? По Мисосту. Разнесем всю управу.
В тот же день в сумерках, потеряв всякую осторожность, Апчара пришла домой, к матери.
Старуха загоняла в курятник двух уцелевших от немцев кур, мечтая сохранить их на развод, когда во двор влетела Апчара и с радостными воплями кинулась ей на шею.
Хабиба не засеменила дочери навстречу, не всплеснула руками. Она сурово отвернулась от Апчары и
— Уходи, уходи. Не подходи ко мне. Мать тебе не нужна. Тебе Кураца дороже.
Хабиба сделала вид, что отталкивает дочь от себя. Но Апчара слишком хорошо знала свою мать, чтобы поверить в ее «уходи, уходи».
Она обняла ее за шею, прижалась к щеке.
— Ну вот, дождались, мама! А ты не сердись, что я скрывала от тебя. Разве можно было иначе? И тебе было бы хуже.
Хабиба и сама знала, что дочь поступала правильно, но все равно жила в ней маленькая обида за недоверие. Как будто мать не догадывалась, что Апчара и Кураца связаны одной веревочкой. Бывало, на оплакивании покойника (а с наступлением холодов люди в ауле умирали часто) Кураца словно нарочно окажется около Хабибы.
— Ох-хо-хо,— завздыхает Хабиба,— пропала моя Апчара, пропала моя девочка...
— Не плачь,— шепнет ей Кураца.— У тебя дочь боевая — не пропадет. Пусть разверзнется земля подо мной, если она не в тепле.
— Дай-то бог, дай-то бог! — успокаивалась Хабиба.
Но теперь с нарочитой строгостью Хабиба выговаривала дочери:
— Ты думаешь, я глупа, не догадывалась? Клянусь, все знала, но только не хотела волков наводить на след. Сколько раз говорила себе: пойду-ка схожу к Кураце за черепицей. Солома на крыше. А Кураца поверила бы мне в долг. Но как вспомню, что ты где-то там у нее скрываешься,— не иду. Питу прямо мне говорил: «Петляй — не петляй, а найдем по твоему хвосту лисью нору».
— Теперь самого бы его не упустить!
— А «самоварке» этой я все-таки не прощу. Кураца думает, что она камень, а я ком глины, что там, где она выстоит, я рассыплюсь. А мне умереть не страшно. Тебя жалела...
Хабиба всегда называла Курацу «самоварной», и лог за что. Свой огородик величиной с козью шкуру Кураца засевала чесноком. Летом зеленый чеснок она ирода-вала пучками, а зимой торговала связками чесночных головок. Но ни зимой, ни летом Кураца на вырученные деньги ничего не покупала, да и что на них можно было купить! Каждый раз после торговли она заходила в чайную и заказывала себе самовар. Ничего на свете так не любила Кураца, как сладкий чай с белым хлебом. Весь свой чеснок она пропивала на этом чае, за что и получила от Хабибы меткое прозвище «самоварка».
— Этой «самоварке» я не прощу,— повторила Хабиба свою угрозу.— Все намеками, да намеками: «В тепле твоя дочь». Нет, чтобы прямо сказать: «У меня Апчара, не беспокойся».
— С Курацей теперь шутить нельзя. Пушку купила. Хочет пальнуть по Мисосту и по его управе.
Хабиба ничего не поняла насчет пушки, поэтому пропустила слова Апчары мимо ушей.
Едва О'глядевшись в доме, дочка залезла на чердак и спустила оттуда старый Иринин патефон и кучу пластинок. Все оказалось цело. Хабиба варила мамалыгу па ужин, а дочь перебирала и протирала пластинки. Скоро на весь дом загремела музыка, довоенная, советская, от которой уже отвыкли люди.