Сломанная роза
Шрифт:
— Нет. Но я всегда давал тебе идти твоим путем и верил, что ты знаешь, куда ступить. И ты могла бы ответить мне тем же.
— А я оступилась и попала в трясину! Что еще хуже, потянула за собою тебя и Раймонда. Значит, я и должна была вытащить всех на твердую землю.
— Но не так!
От его громкого голоса Доната вздрогнула и выпустила грудь. Молоко все лилось, и Джеанна не сразу опомнилась, подставив под струйку подол рубахи и снова приложив дочь к груди.
— Я знал, что делаю, — продолжал Галеран уже спокойнее. — Я не позволил бы им
— Галеран, но я согрешила не только прелюбодеянием, я отвергла бога! Меня надобно было наказать.
— Так тому и быть, — угрюмо ответил он. — Отошлем тебя обратно, чтобы ты получила все сполна.
— Нет, благодарю.
Она не замечала его гнева и улыбалась. В ее глазах Галеран прочел неожиданную для себя правду.
— Ты успокоилась.
— Да. Архиепископ Фламбар не хотел мне добра, но вышло так. Одиночество, покой и молитвы очистили меня даже от тоски по Галлоту и от злобы на мир, не оставлявшей меня с тех пор, как его не стало. Я лучше узнала себя, и в этом мне тоже помогло наказание. Я поняла, что не властна над моим слабым телом, боящимся боли, но властна зато над рассудком. Я стала сильнее и чище. Теперь я примирилась с собою и с богом и готова начать все заново, без ран и теней минувшего. А ты?
— Был бы счастлив, если так.
Галеран придвинулся ближе к жене, досадуя, что не может прижать ее к себе с такой силой, как хотелось бы после долгой разлуки. Перед ним была новая Джеанна — не упрямая девочка, не истерзанная сомнениями мать, не иссеченная розгами грешница.
Тяжелое испытание выявило лучшее, что было в них, и теперь женщина, которую Галеран любил, сделалась ему стократ дороже.
Джеанна приложила дочь ко второй, полной молока груди. Галеран не мог обнять ее, но, сидя рядом, рассказывал ей о том, как судил себя сам, что узнал о себе. Об Иерусалиме. О жестокой резне, о струящимся по улицам рекам крови. О своей попытке спасти от гибели детей, хотя сознавал, что идет на верную смерть.
— Рауль останавливал меня, но я оттолкнул его, хоть и понимал, что могу осиротить вас с Галлотом. Я был не прав, но и теперь думаю, что в другой раз поступил бы так же. Чтобы спасти меня от смерти, Раулю пришлось ударить меня по голове, и я лишился чувств, а когда пришел в себя, долго еще не мог опомниться от того удара. Ум мой блуждал, и, верно, в этих блужданиях я лучше узнал себя. Они дали мне время понять, каково мое место в божьем мире и для чего Он создал меня.
Он улыбнулся Джеанне.
— Какое-то время Рауль боялся даже, не сошел ли я с ума, а я просто привыкал к тому новому, что появилось вокруг меня.
— Я тоже удивлялась тебе. Ты всегда был добрым и сильным, но теперь в тебе появилась какая-то глубина. Она испугала меня, ведь я и помыслить не смела, что такой святой человек все-таки любит меня; я боялась, что твоя сила обернется против меня. Теперь я понимаю: чем сильнее, тем лучше. Тем крепче мы будем любить друг друга.
Она протянула ему руку, и ее бледные, нежные пальцы переплелись со смуглыми,
— Господи, спасибо Тебе, — промолвил он.
Алина смотрела вслед Галерану, уносящему Донату к Джеанне, и понимала, что все кончено. Приключение закончилось.
Значит, закончилось и другое. К примеру, осада ее крепости.
Покружив в лабиринте проходных комнат, она нашла Рауля. Он болтал с Фицроджером и еще какими-то людьми, которые посмотрели на нее с недоумением — с какой стати женщина вмешивается в разговор мужчин? Рауль, однако, перемолвился еще парой слов с Фицроджером и тут же подошел к ней.
— Что случилось? — спросила Алина.
Рауль оглянулся и потянул ее за собой за занавеску. Алина думала, за занавеской тоже комната, но там оказался лишь тесный закуток с маленьким окошком, под которым шумели разноголосые толпы зевак, разносчиков и бродячих жонглеров. Очевидно, король решил посвятить еще один день встречам с подданными.
— Наверно, мне не следовало отрывать тебя от дел, — сказала она.
— Ну почему же? Галеран тебе сейчас и слова не скажет, он по уши занят Джеанной. — И Рауль подробно рассказал Алине, что происходило в палате короля в час утрени. Алина согласно кивала, но почему-то большая часть ее своенравного ума была занята не объяснениями Рауля, а его высоким ростом, статью, золотистой кожей и совершенно особенными улыбками.
Видимо, и он это заметил, ибо, окончив рассказ, сказал:
— Но ты ведь не за этим приходила?
Алина силилась обуздать воспаленное воображение.
— Ты думаешь?
— Я надеюсь. — И он шагнул к ней, а она отступила.
В крохотной каморке хватило двух шагов, чтобы упереться в стену и отрезать себе путь к дальнейшему отступлению.
— Думаю, ты так же отчаянно хотела увидеть меня, как и я — тебя. — И он обнял ее за шею. — Так же отчаянно хотела коснуться. — Склонился к ней, опершись свободной рукой о стену. — И поцеловать.
Алина не сказала «да». И «нет» тоже не сказала…
Поцелуй его был сладок — именно таким он был и в ее мечтах, но губы не просто касались губ. Пусть он не прижимался к ней так же, как тогда, в Уолтхэме, но сейчас Алине казалось, будто душа его сливается с ее душой, обволакивает ее, обтекает, будя в ней желание столь сильное, что она обвила его обеими руками и воодушевленно ответила поцелуем на поцелуй.
Покрывая ее губы легчайшими лобзаниями, он медленно высвободился из объятий.
— Только недавно, — посетовала Алина, — я вообще ни с кем не целовалась. А теперь, наверно, не смогу без этого жить!
Рауль нежно разгладил ее брови.
— Не хмурься. Обещаю, в этом ты не будешь знать недостатка.
— Только если останусь с тобою.
— Да, думаю, это непременное условие.
— Но ты ведь не хочешь жить в Нортумбрии…
Алине совсем не хотелось говорить об этом, но именно здесь была загвоздка, и даже поцелуи не могли ничего поделать. Даже поцелуи Рауля де Журэ.