Слоны Ганнибала
Шрифт:
Со всех сторон подползли римляне к нумидийскому стану, бесшумно, как ужи, скользнули в ров и показались на гребне вала. Послышался негромкий свист, и на камышовые кровли упали тлеющие головни. Несколько мгновений, и шатры уже пылают, как факелы. Наружу выбегают полуголые люди, они трут кулаками заспанные глаза. Нумидийцы и не подозревают о близости врага. Пожар мог произойти из-за простой неосторожности. Огонь перекидывается от шалаша к шалашу, и вот уже пылает весь лагерь. Пламя вырастает, поднимается к небу, закрывая звезды.
Нумидийцы,
Запели римские трубы. С земли поднимаются воины Сципиона. С гиком несутся всадники Масиниссы. Нумидийцы Сифакса мечутся, как крысы на тонущей гауле. Они гибнут в лагере от огня, за воротами — от ударов римских мечей, под копытами коней, они сами топчут друг друга.
Огненные языки сразу же были замечены в лагере карфагенян. Часовые пунов не спали. Но, если бы они и уснули, их разбудил бы вопль римского лазутчика, пойманного накануне и распятого, по карфагенскому обычаю, на кресте.
Обычно на кресте или молчат, или тихо и жалобно стонут, просят воды, или умоляют, чтобы добили. Этот же вражеский лазутчик, отказавшийся назвать свое имя и стойко перенесший пытку железом и огнем, на кресте кричал без умолку, за что и получил у часовых прозвище «Крикун». Сначала часовые прислушивались к его болтовне. Она им казалась забавной. Крикун обращался с мольбой к какому-то Публию и просил его, чтобы тот купил на все деньги вина для моряков.
— Не поскупись! Купи фалернского! — вопил бедняга.
Часовые покатывались от хохота:
— Его еще занимает сорт вина. Наверно, он знал в нем толк.
Нет, Крикун просто спятил. Он принял воронов, круживших над его головой, за голубей.
— Голуби Афродиты! — кричал он. — Чего вы от меня хотите? Я сделал вас вестниками Ареса, и вы почернели, как головешки.
Вскоре крики распятого начали утомлять. Кто-то из часовых швырнул камень, и Крикун затих. Но в то мгновение, когда над лагерем Сифакса показались красные языки, распятый ожил.
— Огонь! — кричал он и извивался всем телом так, словно его жгло пламя этого далекого пожара. — Это мой огонь, мой, ты слышишь меня, Публий!
Пуны решили, что лагерь Сифакса загорелся по неосторожности нумидийцев. Никому не пришло в голову, что это поджог. Ведь Сципион ведет переговоры о мире. С ведрами и топорами спешат карфагеняне на помощь своим союзникам и попадают в засаду. Римляне рубят безоружных, гонят из назад в лагерь. Главное оружие римлян теперь не меч, а горящие головни. Огонь проникает и в карфагенский лагерь.
Пылают шатры пунов. Треск пламени сливается с воплями и стонами обожженных людей, с ржанием лошадей, криками мулов. С ревом из горящего лагеря вырываются слоны, они топчут и давят бегущих, внося еще большее смятение и ужас.
Под утро у догорающего лагеря пунов появилось несколько всадников. По одетым поверх лат плащам и металлическим шлемам можно было узнать
Сципион спешился и подошел к самому кресту. Руки и ноги Килона были прибиты к перекладинам железными гвоздями. Пуны были милосердны. Если бы они просто подвязали их кожаными ремнями, Килон дольше бы мучился. Голова Килона с выклеванными глазами свисала вниз, и странно было думать, что из этих уст не вырвется больше ни слова. Килон ушел в царство теней и унес с собою то, что не следует знать живым. Ему не надо давать серебро за молчание. Никто не узнает даже имени этого человека, которому Рим обязан величайшей победой.
Сорок тысяч погибших в огне и убитых, пять тысяч пленных — такой ценой заплатили враги за свою беспечность.
Сципион вытер лицо краем тоги.
— Дым, сказал он, показывая на догорающий лагерь. — У пунов шатры крыты кожей. Они не горят, а дымятся.
БЕГЛЯНКА
Несколько дней Софониба блуждала около римского лагеря в Долине Змей, прячась в заросших травой канавах и в камышах. В ее широко открытых глазах плясало пламя костров. Римляне сжигали трупы павших. Треск пламени заглушался конским топотом и звуками чужой речи.
Софонибе некуда идти. Дом отца далеко, возвращение туда невозможно, как к прошлому. Сифакс захвачен в плен во время схватки с римлянами, предательски напавшими на лагерь. А Масинисса — он был с римлянами, его всадники гнали и рубили безоружных людей. Где он теперь? В римском стане, охраняемом часовыми? Или в Цирте, которая теперь принадлежит ему? Захочет ли он ее видеть после того, что произошло?
Много раз Софониба подносила к губам перстень с ядом. Его дал ей Сифакс, когда они бежали из объятого пламенем лагеря. Это его последний дар. Перстень поможет избежать плена и рабства. Софонибе хорошо известно, как живется пленницам. В ее памяти всплыл далекий образ чернокожей Гелы. Почему отец бросил ее в клетку со львом? Как она кричала! «Нет, еще рано», — думала Софониба и отводила руку с перстнем. В глубине души теплилась надежда, что она встретит Масиниссу. Ей нужно лишь увидеть его, сказать, что она не виновата, что ее обманули.
Вечерело. Проглянул лик Танит и озарил своим печальным светом пустынную каменистую дорогу, ведущую к Цирте. Сзади уже не было зарева, но отчаяние и ужас по-прежнему владели беглянкой. Она прижималась лицом к земле, поруганной земле предков. Вдали послышался конский топот. Софониба подняла голову и прислушалась. Еще не видя его, она знала: это он. У кого есть еще такой конь? Освещенный луной, он казался Софонибе каким-то светлым видением.
Масинисса спешился. Он быстро шел ей навстречу. Когда-то, в Иберии, он встретил чужую безумную невесту, а теперь дорога свела его лицом к лицу со своей звездой. Но она ли это? Глаза ее померкли, а голос? Нет, это не ее голос, звенящий, как ручей в пустыне.