Слова
Шрифт:
Наконец–то я умер для зависти, соиереи! Теперь и на Востоке и на Западе, у врагов и у друзей кончилась ко мне зависть. Я удалился; скажите мне доброе слово; по крайней мере, я всем скажу мое прощальное слово. Если на мое место найдете другого, почитайте его. Дух досточтим для меня, Его защитника. Но теперь я уже не средостение брани.
Да проповедуется Троица, и другой кто–нибудь да примиряет людей, как должно. Я оставляю престол, но не престану вещать к Богу.
На возвращение свое из константинова града
Пускаюсь в путь, оставив за собой великую широту жизни, волнуемую здесь и там бурными ветрами, имея при себе все, что сделал, и покинув, что меня утруждало; пускаюсь в путь, одного трепеща, а другим увеселяясь.
Одно было у меня любимое стяжание, одно преимущественное богатство, одна надежда к забвению трудов — это общее для всех сияние великой Троицы, проповедать Которую приходил я к людям именитым, для меня чужеземным. И хотя не вовсе остался я неуязвим (меня, как нечестивца, встретили камнями; за что благодарение Тебе, Троица!), однако же проповедал я Троицу и, как круг около средоточия, всех привел в движение вещаниями благочестия. Я был еще среди поприща, но меня возвратили назад труд и болезнь; и весьма много жалуюсь на завистливого демона,
который исторг у меня чистый плод моего чревоболения, только что образовавшийся, когда он находился в преддвериях жизни.
Теперь моя Троица опять среди торжищ и ликостояний рассекается устами нечестивыми и слова блуднические одерживают верх. Увы! Увы! Какой Финеес, ревнитель в душе и по имени, вонзит меч рукой, карающей блуд! Или какой Моисей окажет помощь неправедно попираемым еврейским догматам и, немедленно изрубив египетские басни, приобретет великую славу у великого народа? Кто вместит в уме своем всецелое Божество, ничего не сократив в великой Троице? Или кто рассудительным умом и крепкими доводами развеет силу сопротивных учений? Кто защитит от стрел непреклонную веру, не изменяясь с обстоятельствами, стоя твердо при перемене властелинов, и не станет совращать ее с прямого пути, устремляясь туда и сюда, подобно току непостоянного Еврипа? Кто остановит ужасную брань преобладающих иереев, примирив между собой поборников миролюбия?
А я сильно желал сего; потому что Христос Бог, врачевство человеков, повелевает это законами Своих страданий, по которым связал Он крестом вместе и добрых, и злых, и того, кто близок к Нему; почему для тех и для других составляет Он краеугольный камень, соединяя людей воедино союзом любви. Я желал сего; но те, которые враждовали на меня прежде, вменили меня ни во что, не оказали никакого внимания к моим советам. И о если бы только не вооружились они против Троицы, в Которую мечут тучи стрел!
Ты Сама, Троица, прекрати брань! Никого да не уязвит сия зловредная брань, а напротив того, положи добрый конец моим трудам, дав возрастать правому о Тебе учению!
Прости, знаменитый храм Анастасии! Ты посредством моих слов опять воззвал к жизни умершую веру. И умирая, не забуду о тебе, но буду поставлять тебя наряду с превосходнейшими храмами, умоляя Троицу о чадах моих.
К себе самому
Много, очень много случится перенести человеку с продолжением времени. Но что ни посылает правящий нашей жизнью Бог, все это сносно. Сколько бед претерпел я в чужом городе, принеся в дар слово свое, чтобы поддержать падающее учение! Похвалю, если скажут о них другие. Но и говорят уже многие, как чужие, так и любители достоуважаемой мной веры. Ибо доселе ничто не приводило в такое колебание целую землю, как дерзновение, с каким Духа возглашаем Богом. Сие–то, как известно, и меня подвергло неблагорасположению друзей. Но величайшее благодарение Тебе, Блаженный, за сие прекрасное бесчестие! Ибо что для человека может быть достославнее такого бесчестия?
Но что сверх ожидания встретил я здесь, о том сам скажу друзьям, чтобы они научились равнодушно переносить нападения зависти. Прекрасное и подлинно божественное слово изрек некогда Бог, что всякий пророк кажется достойным чести только на чужой стороне, а известное всего чаще не признается достойным и чести (Мк. 6:4). То же самое, и еще большее, очевидным образом случилось теперь и со мной. Когда, оставив чужую сторону, возвратился я в отечество и с удовольствием увидел родную землю и любезный мне народ, тотчас пришел мне на мысль ковчег, который один избежал потопления в справедливо погибшем мире; потому что и отечество мое, когда в нем оскудевало уже почти правое
учение,
О вы, кланяющиеся плоти [335] , очевидным образом презирающие Самого Бога, чтители Веелфегора, а не истинного Владыки! Где же таинственная трапеза? Рассудите справедливо. Где хлеб, где руки, которые на главы ваши привлекли Духа? Попирайте в злобе своей и самую благодать! А народ не укоряю. Ибо что удивительного, если погрешают в подобных делах, имея таких предстоятелей? И при мудрых вождях с трудом можно быть совершенным.
Впрочем, не этому, дети, учил я вас некогда, хотя и не долго правил чужими броздами. Не тому учил я, чтобы презирали вы законы и слова учителя. У меня доставало еще сил и это переносить терпеливо, потому что страдание всего лучше учит терпению. Но всего более истаявало мое сердце от того, что меня обманывали мудрые, епископы народные, на словах были моими друзьями и одобряли мнение, как твердое и им более, нежели чье–либо, угодное, а к чему клонились на самом деде, не мне о том говорить. Скажу только, что я был обманут. О проповедуемая мною Троица! О алтари, о метания камнями и все труды, какие совершил я дотоле с первоначального подвижничества! Погибла вера в Бога, погибла у людей! Куда кому обратиться, чьим стать ближним? Если светильники сделались таковы, если свет таков, то рассуди, какова тьма?
335
Св. Григорий разумеет аполлинаристов, которые учили, что Сын Божий при вочеловечении
воспринял на Себя только плоть человеческую, без разумной души.
Двукратно впадаю я в обман; и, подвергаясь сему, знаю это, если только и мне дано от Бога разуметь нечто. Но, мучимый (кому известно это, кроме Бога?), переносил я сие, подражая (если смею сказать) Божию человеколюбию. По–видимому, я один вовсе не слышу и не вижу того, что всем открыто и явно, что видит целый мир; не вижу и не слышу, только бы оставался цвет прежнего тела, теперь уже изнемогшего и приведенного в жалкий упадок! Угодно ли сие Слову, научите меня вы, мудрые, а мне кажется это не только неприятным, но и крайне злым.
От сего, как в пробитую стену или как в прорвавшуюся плотину, вторгаются все сеятели новых зловредных учений. У них явились даже и новые, злочестиво написанные скрижали. Они незаконным сечением рассекают моего великого Бога, единое, все превосходящее, деля на высшее, среднее и низшее. А как рассекают моего Бога, так рассекают и великого Богочеловека, признавая Его не имеющим
ума, как будто не имел ума падший Адам или как будто боятся они, чтобы я страданьями не был спасен совершенно. Видно, надобно одной моей коже получить спасение, а все прочее во мне, как бесчестное, оставлено Богом! У них есть и это, не знаю откуда взятое, какое–то новое иудейство — бредни о тысячелетии, порождение языческого упоения и заблуждения. Они–то, как волцы тяжцы, вторгшись в доброе стадо, не имеющее пастыря, немилосердно рвут и расхищают его, к скорби моего сердца. А я, хотя принял жезл другого стада, однако же болезную, видя уничтожение отеческих трудов. Да и почему же не болезновать кому–либо, даже рассуждающему хладнокровно? Не меня же одного воспитал какой–нибудь дуб или камень!