Словами огня и леса Том 1 и Том 2
Шрифт:
Боль копьем пронзила правую половину спины. Охнув, Огонек упал на колени, ткнулся лицом в корзину, не в силах ни согнуться, ни разогнуться. “Умираю”, — мелькнуло в голове. Ничего не видел, только синие и алые круги вращались бешено.
— Мальчик, что ты? Что с тобой?! — Руки Лиа подхватили его, голос доносился как через ватную стену.
— Копье…
— Что ты, какое копье? — почти закричала целительница.
— Там… больно… — он повалился вперед, едва не сбив маленькую женщину с ног.
Потом, лежа в ее домике, он не решался двинуться, хотя
— Что это было, аньу?
— Я не знаю, маленький… Я подумала — может, змея укусила, но нет.
— Нет, не змея. Но я был уверен… мне было так… — растерянный, он уткнулся носом в подушку. Вздрогнули губы. Напугать Лиа… хорош, нечего сказать.
Прохладная рука легла ему на локоть.
— Так бывает, малыш. Мы лечим людей и приходится видеть — плохо может стать любому, и молодому, и старому.
— Но я не болен. Это было что-то другое.
Стыдно было за свою слабость, ой как стыдно. Да она не раз людей в черные пещеры провожала, перед этим всю Силу до капли отдав, а тут — полсуток просидела с ним, будто он и вправду вот-вот помрет! Стыдно…
В свою комнату в Ауста он не вернулся, конечно. Когда за ним пришли, вновь заниматься с памятью, отпустить его Лиа отказалась — мол, не хочу потерять внука. Сухая, маленькая, будто вросла в порог, источая решимость; посланцы глянули на нее и сочли за лучшее убраться. Пусть Лайа сама с этой гремучей змеей разбирается.
**
Астала
Охотники прискакали быстро — еще не видя, услышали шорох папоротника и древесного подлеска; ветки ломались под тяжестью зверя. Энихи лежал в кустах, лужица крови стекла на листь: на самой шерсти красное видно не было, только блестящая дорожка. Возле правой лопатки торчал нож, ушедший по рукоятку. Охотники окружили хищника; он сперва не шевелился, но вот вздохнул, шевельнул лапой, издал невнятный звук, словно камень по металлу подвинули.
Один из охотников выхватил рожок и выдул пронзительный, громкий сигнал, от которого даже у привычных мурашки пробежали по коже.
Къятта с оставшимися спутниками примчался где-то через полчаса, грис не жалея. Все это время зверь не шевелился, и порой казался мертвым. Охотникам почудилось, что, заметив его, Къятта не просто выпрыгнул из седла, но перелетел через голову своего скакуна.
Увидев Къятту, зверь поднялся, кое-как сделал пару шагов. Лег возле ног старшего. Наперебой тому рассказали, что произошло — запинаясь, но не пытаясь выгородить себя. Сочтет, что они все заслужили смерть, значит так и будет. Ведь и впрямь упустили Кайе, и неважно, что поди его удержи… и что сам Къятта с ними оставил.
— Как вы могли?!
Ярость в голосе Къятты спутники ожидали, ужас — нет.
Молодой человек опустился на колени возле энихи.
— Успокойся, малыш, — прошептал, проводя рукой по враз потускневшему меху, — все будет хорошо.
Если бы. Рана паршивая. Неизвестно, задеты ли внутренние органы. И нож зазубренный… у самого позвоночника. Если неправильно повернуть, мальчишка навсегда потеряет способность двигаться. А целителя с ними нет.
— Просто броском ножа энихи так глубоко не ранить, шкура прочная — Хэлли, погибший, использовал Силу, — сказал один из охотников.
Къятта его не слушал.
— Все хорошо, не бойся, — шептал, гладя по голове, почесывая за ушами огромного хищника, словно бельчонка, а пальцы другой руки осторожно нащупывали, как именно повернут нож; прикидывал, как его вытащить. Больше ничего, кроме ножа и зверя, в мире не существовало.
Зверь тихо застонал — мягкий глубокий звук. Страшно ему, чувствует — плохая рана. С человеком было бы проще, но ему сейчас нельзя перекидываться, погибнет наверняка.
А просто так не извлечь нож. Он глубоко ушел, рывком доставать нельзя, и медленно тянуть тяжело — мышцами сжато лезвие. Одна надежда — у энихи такой мышечный панцирь, что и длинный клинок не заденет жизненно важное. Счастье, зверь не противится осмотру, терпит. Кем он видит всех их — врагами, помощниками?
Не привык говорить что-то ласковое, но сейчас едва понимал, что произносит, откуда что берется. Слова, которые, пожалуй, ни разу в жизни не произнес, срывались с языка сами. Вздрогнули уши хищника, но сам он не шевельнулся.
Къятта оперся о тело зверя как следует. Осторожно потянул нож, молясь Бездне. Вот и лезвие, бесконечное, влажно-алое…
Несколько мгновений энихи лежал неподвижно. Кровь стекала по черной шерсти — ладно хоть тонкой струйкой, не билась фонтанчиком. Къятта не сводил с нее взгляда, пока пальцы сдирали мох с лежащего рядом ствола, комкали, приложить к ране.
Едва заметил, что мимо пронесли тело юноши-синта. Кусочком сознания испытал сожаление — совсем молодой… хоть и не в меру горячий был. Зверь тоже увидел его, и, то ли освобождение от ножа подстегнуло, то ли вид погибшего, но судорога прошла по телу, вздыбилась короткая грива, лапы поджались.
— Нет, стой! — воскликнул Къятта, с ужасом осознав — кончик отброшенного ножа отломан. Поздно; среди мешанины веток уже лежал человек.
Кайе оперся на руку, согнув ее в локте, лицо исказилось от боли. Со свистом выдохнул. Опустил голову.
— Не шевелись! — выдохнул Къятта, прижимая его к земле. — Слышишь меня? Не смей двигаться!
Кайе повернул голову, вскинул глаза — темные, большие, просящие. У старшего холодок по спине пополз. Хотел что-то сказать, но проглотил слово, не успев открыть рот. Никогда не видел у него таких глаз. Таких… полных страха. Даже тогда, на взбесившейся реке, в детстве.
— Я сейчас встану, — прошептал Кайе.
— Не смей.
Прижал еще плотнее к земле, чувствуя напряженные мышцы, не заботясь о том, на каких сучках тот лежит. Кровь потекла сильнее. Хоть на губах ее нет: может, легкое все-таки не задето.