Словарь Ламприера
Шрифт:
Такова была картина всего происходящего. Все туманно, загадочно, ничего конкретного. И все эти тревожные события были каким-то образом связаны и переплетены между собой, а как именно — сэр Джон не знал, хотя и подозревал, что Фарине это известно. Самоубийств тоже становилось все больше, и что бы это значило? Мистер Вьятт изобрел передвижную больницу. Ее установили на террасе у Сомерсет-плейс: остроумное сооружение с окошками и вентиляционными люками. Когда больницу разбирали, она помещалась в два вагона. Остроумно — но сэра Джона это изобретение беспокоило. Больница должна стоять на одном месте, как суд, парламент, дворец или тюрьма. Эти вещи должны стоять на месте даже тогда, когда все остальное колеблется. Генри понял бы это и знал бы, что делать. А сэр Джон, как он сам понимал, безнадежно отставал от ускоряющегося течения событий. Иногда ему казалось, что он даже движется против течения. И его поводырь-мальчишка опять отбился от рук: снова приходилось держать его на веревке. Единственной надеждой сэра Джона оставались его расследования в области странных убийств (которые он про себя называл «ритуальными убийствами»); впрочем, даже здесь он продвигался с трудом. Когда женщину по имени Карин накормили и снова привели к нему, сэр Джон допросил ее, мягко и настойчиво, оставляя в стороне некоторые вопросы, к другим же возвращаясь по нескольку раз; наконец он вытащил из нее последнюю крупицу сведений, и теперь картина была ему более или менее ясна.
В последний раз Карин видела жертву пять месяцев назад в трактире под названием «Робкие ручонки», который сэр Джон знал давно и хорошо. В ту же ночь Розали пропала, и ее местонахождение оставалось загадкой вплоть до самой смерти. Сэр Джон посетил это заведение и задал ряд вопросов, но суть дела это не прояснило. Здесь регулярно встречались члены клуба, называвшие себя поросятами, свиньями или чем-то вроде того. В основном они проводили время в пьяных пирушках. Хозяйка заведения была невероятно древней старухой, которую сэр Джон впервые увидел лет двадцать назад, и уже тогда она показалась ему очень старой. Ее муж был инвалидом. О своих завсегдатаях она отозвалась в целом как о неплохом народе. Конечно, они могли вести свинский образ жизни, но, по существу, все это были очень молодые люди, которых интересовали хорошая выпивка и вкусная еда. Старуха посвятила сэра Джона в тонкости игры кубков: как в нее играют и кто выигрывает.
— В ту ночь призом была Розали, — сказала старуха.
— Призом?
— Победитель получал ее на всю ночь — если, конечно, был в состоянии воспользоваться своей победой.
— И кто же в ту ночь победил? — медленно спросил сэр Джон.
— О господи, да это был новичок, я его прежде никогда не видела, а с тех пор он приходил всего один раз. Как же его звали… он приходил еще раз, с месяц тому назад… скорее всего, француз… — Мимо прошла служанка, которая несла на кухню зарезанного гуся.
— Джемми! — окликнула ее старуха. — Как звали того парня, новенького, что выиграл в кубки? Помнишь — того, с французским именем?
Джемми на мгновение задумалась.
— Пьер, — произнесла она. — Такой тощий тип. Как же они его называли, дайте подумать… кажется, Длинный Пьер.
— Да, вроде так, — неуверенно сказала старуха. — Длинный Пьер.
Сэр Джон неторопливо повернулся к старухе. На его губах заиграла легкая улыбка.
— Ламприер, — тщательно выговорил он.
— Да! — уверенно подтвердила старуха. — Именно так его и звали. Ламприер.
В полумиле от трактира обладатель французского имени, не подозревающий о том, что его кто-то обсуждает, сидел, погрузившись в раздумья. Ласковый месяц апрель, спокойствие которого было нарушено только визитом к Камнееду и снежной бурей пятого числа, Ламприер провел в бесконечных странствиях по королевству своего словаря.
Словно призрак из будущего, он кочевал между исаврами и воинственными лакедемонянами, лестригонами, которые поедали моряков, высаживавшихся на их побережье, и мандурийцами, которые ели собак. Он продирался сквозь заросли жестколистных лавров в Лации, где позднее поднимутся стены гордого Рима, и терялся в толпе раскрашенных куртизанок предместий. По дорогам Месопотамии, Паннонии и Самарии он проводил линии, которые потом станут границами, и отмечал селения, которые превратятся в города. Он видел точки, которые время сделает соперниками Рима и Вавилона: Лютецию, Олисипию и Лондиниум, — и странные места, которые уйдут под землю, оставив о себе память лишь в невероятных легендах: Офиодес, топазовый остров, появлявшийся лишь по ночам; лабиринты Лемноса, Крита и Лесиной, где глубоко под землей, в одной из трех тысяч комнат, лежат забальзамированные мумии священных крокодилов; Самофракию, где рождаются все тайны мира. Неутомимый путник достиг Трапезунда на берегу Понта Эвксинского и двинулся дальше, по морю, к треугольному острову Левка, где по одному из вариантов предания Ахилл взял Ифигению в жены. Но здесь ее не было. Дальше — через Киммерию и Боспор Фракийский, к Средиземному морю, на север, в Либурнию, на юг, через песчаные побережья Сиртов к Мелите и Утике, куда бежали карфагеняне, когда их сопротивление было сломлено, а город сожжен. Вдоль скалистых берегов Серифа, к которым волны прибили ящик с Данаей и ее сыном, через плодородные холмы Наксоса, где Ариадна тщетно призывала покинувшего ее Тесея; и в глубь континента, к Скамандру, который был назван Ксанфом теми богинями, что купались здесь еще до рокового суда Париса: Минервой, Юноной и Венерой. Путник искал всех троих.
Но Ксанф оказался лишь грязной речушкой, Карфаген лежал в руинах, а почва у Замы насквозь пропиталась кровью воинов Сципиона и Ганнибала. Путник с трудом пробивался сквозь многообразные сведения. Он узнал, что Либурния опустилась до какой-то постыдной войны. На берегу была Квиза — странное поселение, вроде мавританское. В Онеуме вообще не происходило ничего примечательного.
Тенар располагался на южной оконечности Европы. Велин — это стоячий пруд, а в Умбрии шли частые дожди. Кто-то упоминал город Ксиленополис — возможно, Плиний? На берегах Зираса почти ничего не росло.
По мере того как неделя за неделей проходил апрель, Ламприер все больше убеждался в том, что всем этим городам, царствам, островам и морям чего-то стало недоставать. Мертвая хватка, которой они когда-то вцепились в него, теперь ослабела, и привычные представления Ламприера постепенно менялись. В общих чертах древние города оставались прежними, но они как будто засохли и стали прозрачны, как дым. Если бы он попытался коснуться пальцем знакомых образов, то, казалось ему, кожа и плоть тотчас разошлись бы, обнажив такой же бесплотный скелет. Этот мир не мог быть предан забвению, но все же его скалы и горы уступили упрямым ветрам, его моря и реки обмелели и высохли, и сама плоть этого мира истончилась и стала почти неуловимой для мысли. Его вещественность утекла, словно песчинки в песочных часах, под напором грядущего, захлестнувшего прошлое. Ламприер понимал, что за недоверчивость и критическое отношение надо платить. Цветущие поля, на которых некогда резвилось его воображение, высохли и покрылись трещинами. Дорогим его сердцу героям пришлось отказать от дома. Ламприер спрашивал себя, где же теперь их царство. Они блуждали в пространстве, пустом и без света, бесцельно сбиваясь в кучки; мужчины и женщины сновали по призрачным улицам города, не видя друг друга, каждый шел по своим делам. И Ламприер блуждал среди них, в этом городе изгнанников; он вглядывался в их лица, переходил от одной группы к другой, не прекращая искать ту, единственную. Ифигения бежала из Тавриды со своим братом и его спутником. Куда же она потом подевалась? Их добыча, статуя Дианы, позднее оказалась в Комане, а может быть — в Спарте или в Ариции (в этом источники противоречили друг другу). Орест и Пилад возвратились в Аргос. Но о ней не было никаких сведений. Ифигения присоединилась к тем тысячам затерянных, чье начало забыто и неизвестен конец. Кроме города не было ничего — лишь плоские равнины да тусклые небеса. Лица — маски, снятые с трупов, шелуха воспоминаний. Только город оставался прочным и незыблемым — будь то Троя или Карфаген, Первый Рим или Второй, — стены цепко держали память о прошлом. Запах пожара, первая брешь в стене. Он должен ее разыскать прежде, чем толпы вражеских солдат ворвутся на городские улицы и станут взламывать двери и поджигать дома, ища награду Париса — бесценное сокровище, поглотившее их всех безвозвратно. Лица, одно за другим, всплывали из небытия, но все они не были тем лицом, что он искал. Даная, Ифигения, Елена… Джульетты среди них не было.
Пребывая в целебной праздности, навязанной докторами, император Иосиф следил за ходом военного конфликта по нерегулярным донесениям и сомнительным коммюнике, докладам, попавшим к нему из третьих или четвертых рук и сообщавшим то о вынужденных задержках, то о явно преувеличенных успехах. Никто не хотел сказать ему всей правды о войне. Май ознаменовался жестокими стычками у Хочима и Клевика, где князь Лихтенштейнский поднял турецкие дивизионы. Глава защищавшихся янычаров — ага — был схвачен и отправлен на судне в Богемию вместе со своими людьми. При всем этом было проявлено невероятное милосердие: детей и женщин целыми и невредимыми доставили в Зворник. Взрывы, прогремевшие у Ясс и у Шабаца, заставили турок отступить на восток, а принц де Лин стал полковником инженерных войск. Но потом у Дубицы прорвали оборону князя Лихтенштейнского, и его отряды вынуждены были снова уйти за Уну. В донесениях говорилось о набегах на лагерь императорских войск в Хорватии и о тяжелых потерях у Хочима. Судя по сообщениям информаторов из Порты, по слухам, интернунция вскоре должны были освободить, но больше ничего известно не было.
В мрачных картинах, преследовавших императора, Славония представлялась ему сплошной унылой равниной, поросшей чахлым кустарником и дубами. Полноводный Дунай катил свои волны из убежища императора прямиком к Белграду, где осада продолжалась уже третий или четвертый месяц. Генералы императора впали в уныние, близилось лето, а вместе с летом, как подумал Иосиф, глядя на солнце, нежившее его своими целительными лучами, вместе с летом придут болезни. Послания, которые император отправлял своим русским союзникам, теперь отличались краткостью и тяжеловесной иронией. Кто-то предложил назначить награду «любому, кто разыщет армию, крупную и достаточно лохматую, потерявшуюся в этом году между Петербургом и Белградом», — но Иосифу не было смешно. Императрица Екатерина и Эвальд Фридрих фон Герцберг ушли из его снов, чтобы тревожить его наяву: нерадивая союзница и ее приятель со своим Планом. Прусский посланник был в Высокой Порте на хорошем счету. План Герцберга, это орудие пытки, предназначенное специально для Иосифа, постепенно входил в силу, нанося зияющие раны вдоль границ империи, лишая императора всякой возможности защищаться, превращая его в тряпичный мячик, который могли пинать и враги, и союзники, кому вздумается. На дальнем берегу Дравы неожиданно атаковали фуражную партию и перебили всех до единого. Тела убитых были чудовищно обезображены. Иосифу чудился скрежет длинных ножей о точильные камни. Он почти наяву видел, как палачи вершат свою ужасную работу, и ему хотелось остановить их. Он хотел положить конец этой войне, зашедшей в тупик. Информаторы из Порты сообщили ему о мешке. Он висел под аркой у входа в сераль. Длиннее человеческого роста, завязанный веревкой, стонавшей под огромным весом, мешок был сшит из рыбацких сетей. Император содрогался, думая об этом мешке. Конечно, и его солдаты не были святыми. Император знал, почему переполненные лагеря у Семлина внезапно оказывались готовыми принять новую большую партию пленников. Но мешок — это совсем другое дело. Сначала он казался черным, но когда по нему стукнули палкой, все объяснилось. Мешок был черен от мух, которые взвились над ним тучей, прежде чем усесться обратно. Мухи питались. Этот мешок был набит ушами, носами, языками и глазами императорских солдат.
Все это казалось ужасным и бессмысленным. Иосиф думал о том, какие же усилия надо было приложить, чтобы все люди в городе считали такое положение дел естественным. Он подумал о старой Византии и о том, как в распахнутые ворота Константинополя вломилась толпа варваров» глазевших на спокойных чиновников, на замкнутые конторки, на стопы бумаги с приказами и записями древних событий. Он подумал о том, как два мира медленно прорастали друг в друга: дикие завоеватели сделались более организованными, в изношенные механизмы древнего города вливалась свежая струя. И вот — снова варвары. Что с того, что теперь у них были свои чиновники и организованное государство? Несмотря на все их законы, тарифы, бюрократию и систему управления, в самом сердце столицы висел мешок с гниющими кусками мяса, облепленный мухами. В хорошие дни, когда в город прилетал сирокко по пути на северо-запад, Иосиф выходил на балкон из своих апартаментов, чтобы вдохнуть сухой воздух Сахары. После сирокко обычно шел дождь, а когда снова показывалось солнце, от земли поднимался белый пар. Именно в такие дни император очень живо представлял себе город своих врагов.