Словарь Ламприера

Норфолк Лоуренс

Но два дня спустя вся команда вновь оказалась на борту. Все до одного. Предыдущую ночь они провели в кандалах: их поймали всех вместе, когда они садились на корабль, идущий в Трабзон. Теперь они лежали в трюме, закованные в цепи. Хамиту пришлось самому следить за тем, чтобы их вовремя кормили. Капитан наблюдал, как с корабля выгрузили бочки с вонявшей рыбой и погрузили на их место новые. Вся нижняя палуба была завалена селитрой, предназначавшейся для арсенала в Мидилли; как понял капитан, именно ради этого груза его и вызвали в Константинополь. Название места, куда направлялся груз, заставило его вспомнить времена, когда целые дни он карабкался вверх-вниз по веревочным лестницам, а потом ночи напролет просиживал над учебником тригонометрии под суровым, но справедливым надзором сержантов с их необычным и на удивление утешительным способом наказывать провинившихся грубыми ласками при свете луны на берегу Эгейского моря…

От своих воспоминаний Хамит был неожиданно отвлечен зрелищем клетки, раскачивавшейся над бортом «Тесрифати». Квадратная клетка примерно пять на пять футов была с грохотом водружена на шканцы. Чиновник из службы «Бейлик» Имперского Дивана подал капитану на подпись какую-то бумагу.

— Планы слегка изменились… — говорил чиновник, пока Хамит подписывал документ.

Через час погрузка завершилась; матросы, освобожденные от оков, немедленно впали в привычную леность, и «Тесрифати» на всех парусах под попутным ветром прошел Босфорский пролив. Хамит стоял в трюме, рассматривая клетку. Ее надлежало как можно скорее доставить в Ливерру. Таков был приказ командования, и капитан не собирался размышлять над его скрытым значением. После этого задания Хамиту предстояло вернуться к патрулированию в Эгейском море. Матросы слонялись по кораблю со зловеще-угрюмым видом. Снимая с них цепи, капитан был вынужден заглушить в себе желание извиниться перед ними. Они казались голодными и отводили глаза. Будто бы ожидали какого-то бедствия. Хамит ободряюще похлопал ладонью по стенке клетки. Оттуда немедленно раздались крики:

— Я требую освобождения! Я требую встречи с венецианским послом! Я требую переводчика и требую, чтобы мне вернули мое имущество! Я требую аудиенции у Дивана…

Некоторое время пленник продолжал перечислять свои требования. Хамит слушал, как они становятся все менее грозными и наконец окончились почти безнадежным возгласом:

— Я — верховный интернунций, посланник императора, меня направили в Высокую Порту как официальное лицо, и я требую воды!

Потом еще один возглас:

— Воды! Потом:

— Пожалуйста!

И снова наступила тишина. Халил Хамит обдумал возложенные на него полномочия и отправился за ломом и кувшином чистой холодной воды для своего гостя.

Клетка в свое время вызвала бесконечные дискуссии. Одни предлагали отправить на родину обезглавленное тело интернунция в джутовом мешке, другие — сопроводить его до границы со всеми приличествующими почестями, чтобы компенсировать пленнику тяготы заключения и объяснить содержание посла под стражей ужасной ошибкой, за которую допустившие ее младшие чиновники понесут наказание. В конце концов стороны сошлись на промежуточном варианте. Само собой, вопрос был очень важным. Обезглавленный посол означал бы. бесповоротную решимость продолжать войну, что смотрелось бы неплохо в одном ряду с недавними победами в Трансильвании и удачной операцией на Драве и подтверждало бы, что турецкое командование готово к войне до победного конца. А почетный эскорт подразумевал бы молчаливую готовность к примирению и неотвратимый конец войны. В пользу последнего варианта говорила зашедшая в тупик ситуация под Белградом и участившиеся антиоттоманские мятежи в Сербии. Что же касается клетки, она представляла собой шаткую возможность компромисса. Если интернунций перенесет это заключение и выживет, то и прекрасно. Если же нет — так тому и быть, в конце концов, он тоже был врагом. Эта клетка означала поворотную точку во всей войне. На ней сходились все «за» и «против», раздававшиеся в стенах Дивана, все попытки сбалансировать политические планы и практические действия, и мерцающий пенный след в кильватере «Тесрифати» был таинственно связан с влажным узором на простынях императора Иосифа. И «Тесрифати» был всего лишь сигнальным огнем на поверхности моря. Мятежное суденышко, покачивавшееся на безбрежном морском просторе, тоже являлось всего лишь одним из множества сигнальных огней, вспыхнувших в эту ночь в Европе. Крестьяне, роптавшие на изнуряющий труд; взбунтовавшиеся против директора лилипуты в магдебургском цирке; анабаптистская закваска, бродившая в Тюрингии, — эти огоньки тоже зажигались и гасли в ночной тьме, сигнализируя о своем существовании. В апреле расстановка сил еще оставалась неясной, но подспудные движения усиливались, прорываясь на поверхность все чаще, маяков и сигнальных огней будет все больше, пока вдали не покажутся долгожданные очертания последнего пролива перед гаванью. Так послание, отправленное с помощью гелиографа, проходит вспышками огней через многочисленные пересыльные станции, с вершины горы — на колокольню, со сторожевой башни — на скалу, сверкающими линиями между точками X и Y , направленными по четко выверенной дуге в точно установленное время, согласно расписанию приема и передачи. По сравнению с этой широко раскинувшейся сетью, с ее яркой жизнью, не ведающей ни ошибок, ни сбоев, само послание кажется малозначительным, как ничтожное письмецо — в сравнении с могущественной системой почтовых служб, или весточка, привязанная к ноге птицы, — в сравнении с захватывающим дух полетом почтового голубя. Так и это послание, плывущее по морю апрельской ночью, — ничто в сравнении с породившей его системой. Вся проблема—в масштабе, в том, насколько сопоставима одна крошечная личность с гигантской системой единой европейской политики. Извержения вулкана покажутся простому смертному случайными и совершенно непредсказуемыми, вопреки целым зонам, уходящим в недрах земли на их подготовку, вопреки непрестанным сейсмическим сдвигам земной коры, — но разве в человеческих силах соотнести яростную мощь взрывной волны и град расплавленных камней, извергающихся из жерла вулкана, преодолевая за секунду тысячи футов, — с тем незаметным тектоническим движением — дюйм за век, — что подготовило и вызвало этот взрыв? Промежуточного состояния не существует, и разве что примитивное гадание рискует заполнить пропасть между созреванием и свершением. Могут ли простыни императора Иосифа впрямь служить предзнаменованием путешествия «Тесрифати», начавшегося в эту апрельскую ночь? Такие загадки и плодят бесчисленных шарлатанов. От невозможности выбрать подходящую точку зрения на мировые события гаруспикам приходится гадать по внутренностям животных, авгурам — по полету птиц, иным прибегать к геомантии и другим разнообразным способам предсказания судеб. И казалось бы, вполне невинные вещи внезапно обретают необъяснимое могущество, становясь предвестниками катастроф. Взять, к примеру, хотя бы апельсиновые деревья.

В изначальном плане Ле Нотра это просматривалось совершенно отчетливо. Апельсиновые деревья располагались стройными рядами, начинаясь с двух сторон террасы, которой заканчивалась задняя стена дворца, и доходили до искусственного озера. Первый в жизни Людовика учитель математики говорил ему, что параллельные линии встречаются в точке, бесконечно удаленной от наблюдателя, то есть, что само собой разумеется, — у подножия престола Господа Бога; Людовику больше нравилась эта метафора, чем точное определение, и он часто вспоминал ее, смутно ассоциируя с собственным троном, освященным божественной властью. Сидя на террасе после дневного официального приема, он находил некоторое утешение в созерцании длинных, ровных рядов апельсиновых деревьев, посаженных в квадратные деревянные горшки и аккуратно подстриженных. Они убегали к озеру. Стоило только прищуриться, как линии встречались, и Бог оказывался в озере.

Изменения начались месяц назад: какие-то незначительные перестановки, которые, впрочем, стали еще больше бросаться в глаза к концу марта. В апреле их уже невозможно было не заметить. Апельсиновые ряды теперь сходились в одну точку. Сначала Людовик подумал, что какой-нибудь чересчур усердный лизоблюд потихоньку переставляет их по ночам при свете луны, ожидая только монаршего знака, чтобы раскрыть свою преданность. Естественно, король заулыбался во весь рот в сторону деревьев, захлопал в ладоши и, приглашая на террасу, приветливо воскликнул: «Ха-ха!» Но никто не появился. Тогда Людовик решил, что это куролесят садовники. У деревьев расставили караул, но стражники никого не поймали. Итак, к заботам короля добавилось еще и непонятное поведение апельсиновых деревьев, некогда служивших ему самым явственным символом нерушимого порядка вещей.

А забот у Людовика хватало. В Вандее вероломные таможенники занялись разбоем, установив свою собственную систему пошлин через организацию, которую король на всякий случай упразднил. Офицеры, посланные для подавления негодных ослушников, подверглись жесточайшим преследованиям; угрожали даже их семьям. Мятежный парламент несколько поутих, когда Его Величество объявил об отмене lettredecachet , и на какое-то время Людовик почувствовал себя в безопасности. Но теперь его решение обернулось против него. При словах «налоговая реформа» он всякий раз испытывал приступ острой депрессии и начинал гадать, какие бедствия разразятся после его очередного указа. Когда он ничего не предпринимал, события разворачивались вокруг помимо его воли. А когда он предпринимал что-то, весь мир кругом застывал в неподвижности. К тому же его беспокоили эти апельсиновые деревья.

Конечно, его план возобновления торговли женскими часами не вызвал особых осложнений, как и утверждение нового состава чиновников Управления морских дел. И все же обстоятельства словно сговорились действовать королю наперекор. Отчеты банковских директоров на генеральном собрании вызвали скандал, который просочился в прессу и еще больше был раздут газетчиками, а отставка месье Кабура только усилила скандальную ситуацию. Самые разные ведомства, кажется, находят удовольствие в том, чтобы пересчитывать суммы задолженностей, приведенные Неккером, и дефицит в еженедельных публикациях оказывается все выше и выше. Кроме того, король утвердил новые налоги, а парламенты Тулузы, Руана и Монпелье отказались их признать. Небольшие мятежи прокатились не только по этим городам, но и по некоторым другим, где новый указ встретили с уже привычной враждебностью. Работы в Шербуре почти остановились, а расценки, достигшие уже четырех, а то и пяти миллионов, в течение месяца продолжали расти. Впрочем, это была уже забота Управления морских дел. Водрэй и Бугенвиль направили подкрепление в свои секретариаты, чтобы проект был выполнен к сроку и удалось уложиться в отведенные суммы. Это было на прошлой неделе. Итак, месье Дюлюк и месье Протагор по поручению Службы Финансов, где их хитроумная деятельность по преодолению дефицита уже вызвала всеобщие похвалы, хотя и несколько приглушенные, должны будут проехать из Шербура в Ла-Рошель. Здесь их ожидало другое задание. Водрэй возлагал на них большие надежды; даже сам Кардинал дал им свои рекомендации. Дефицит, естественно, до сих пор оставался огромным, но насколько хуже могло бы быть, если бы не усилия месье Дюлюка и месье Протагора? Королю было даже страшно об этом подумать.

Солнечный луч упал на скат крыши у него за спиной, осветил террасу и самого Людовика, сверкнул на озерной глади, согрел лениво пробуждающиеся коридоры дворца и задержался на крошечных, сморщенных апельсинах, украшавших деревья, которые в последнее время добавили королю новых хлопот.

И то же солнце в эту минуту освещало его доверенных помощников, стоящих на холме над Шербуром.

— Какая глупость! — произнес Протагор. Его товарищ, утомленно взиравший на разворачивающуюся внизу картину, кивнул в знак согласия. Путешествие из Парижа в Шербур заняло у них целую неделю. Могло бы хватить и трех дней, но по дороге не раз приходилось кое-куда завернуть, и времени ушло гораздо больше. Эти мелкие задержки едва ли вызвали подозрения в озабоченной своими проблемами столице, но и объяснить причину такого промедления было бы трудно. Ведь широта предоставленных Дюлюку и Протагору полномочий вряд ли была совместима с личными встречами с мелкими чиновниками из парламентов Тулузы, Руана и Монпелье. А какова была цель пребывания под покровом ночи в деревушке близ Аржантана? Даже принимая во внимание почти безграничную власть, которой были облечены посланники короля, все же контакты с находившимися вне закона таможенниками из Вандеи выходили за пределы их полномочий. Итак, Дюлюк и Протагор то и дело задерживались в пути, чтобы переговорить с нужными людьми, вплоть до вчерашнего вечера, когда в трактире в нескольких милях от Шербура наконец состоялась встреча, для обеспечения которой Кардинал приложил множество усилий.

Никаких предварительных переговоров не потребовалось. Тот человек уже ждал, потом все трое сидели в комнате на верхнем этаже за столом, заваленным бумагами. Разговор шел на английском. Дюлюк и Протагор смотрели, как их собеседник выписывает длинные колонки цифр, подчеркивая и помечая итоговые суммы в сложной системе перекрестных ссылок.

— Это можно сравнить с множеством прудов внутри одного водохранилища, — произнес он, когда Дюлюк и Протагор перевели взгляд с этих выкладок на своего собеседника. — Уровень воды в каждом отдельном пруду может повышаться и понижаться, Но общий объем воды в водохранилище остается постоянным. Различия только в распределении. Именно так и происходят события в Европе, да и во всем мире. Каждый пруд — это страна, более или менее богатая. Вот, к примеру, Франция, у которой нет ничего, — это отрицательная ценность. Но Франция до сих пор способна вести дела, потому что если продать ее всю целиком, с потрохами, то доходы от этого во много раз превысят дефицит. Теперь, если уравновесить импорт и экспорт, сопоставить иностранные долги с капиталовложениями и добавить для полноты картины богатства всех подчиненных стран, то можно «оценить» само государство, то есть получить цифру, соответствующую его стоимости. Это понятно. Далее, если сложить все эти цифры, то мы получим вместимость всего водохранилища, то есть цену всех государств. Однако в настоящее время нас интересуют отдельные пруды.