Словарь Ламприера
Шрифт:
Сэр Джон ждал в своем кабинете свидетелей, приглашенных повестками. Он не находил изъяна в логике своих рассуждений. В причинно-следственной цепочке, связывавшей все убийства, казалось, не было разрыва. И все же что-то мешало ему согласиться с этой складной логической схемой, что-то подсказывало ему, что все эти улики ведут следствие по ложному пути, что он лишь безвольно подчиняется своим рассуждениям, которые работают не на него, а на других хозяев. Сомнения клубились в его мозгу, все больше запутывая дело об убийствах и добавляя ему новых хлопот. В дверь постучали.
— Войдите! — ответил сэр Джон.
Он услышал, как дверь отворилась и раздались суетливые шажки.
— Садитесь, мистер Пеппард, — сэр Джон указал ему на стул перед собой.
— Сэр Джон, — усевшись, произнес вместо приветствия Теобальд.
— Вы Теобальд Пеппард, брат покойного Джорджа,
— Главный архивариус и хранитель корреспонденции. Да, это я, — ответил Теобальд. Сэр Джон подался вперед.
— В тот вечер, когда было обнаружено тело вашего брата, вы пришли к Джорджу в обществе некоего джентльмена. Вы помните это?
— Естественно, сэр Джон, разве могло случиться, чтобы я забыл смерть своего родного брата?
«Ведь случилось же, что, когда доброе имя вашего брата пошло на дно за компанию с „Фолмаутом“ и его капитаном, вы забыли о нем на целых двадцать лет», — подумал сэр Джон.
Но вслух он сказал:
— Вы помните имя вашего приятеля, который был с вами тем вечером?
— Он мне не приятель! Ни в коей степени! Я впервые увидел его только в тот вечер, и он пытался втянуть Джорджа в отвратительную аферу. Представляете себе, он хотел вовлечь его в шантаж! Должен сказать, что у меня есть определенные подозрения насчет этого джентльмена…
— Это само собой разумеется, — попытался прервать поток его красноречия сэр Джон. — Но как его зовут, мистер Пеппард?
— Ламприер, — с готовностью ответил Теобальд, — Лам-при-ер, с ударением на последнем слоге… — Теобальд взмахнул рукой, изображая. ударение. — … ер.
Сэр Джон тихо вздохнул.
Гость из будущего блуждал по призрачному городу, бродил среди теней богов и героев, по узким сумеречным улицам. Здесь некогда могущественные боги превратились в местных божков, ларов и лемуров из забытых могил. Гость видел неудачливого прорицателя Лаокоона, чьи предупреждения теперь уже ничего не предотвратят, потому что предупреждать некого. Он видел обладавших даром прорицания Нерея и Энону, которая предсказала Парису, чем закончится его приключение и как он найдет свою смерть, но и ее пророчество было бесполезным, как всегда; Ларга и Лайда шли рука об руку, насмехаясь над тенью Ликурга, а тот ковылял на своих обрубках по совершенно одинаковым улицам: высокие стены, ровные плиты, настолько чистые, что, казалось, здесь беспрерывно трудятся невидимые подметальщики улиц, стремясь уничтожить малейшие следы обитателей города. Макко что-то бормочет, а Мандана искоса поглядывает на своего конюха. Манто молчит, потому что здесь уже нечего предсказывать. Гордыня Ниобы тащится за ней шлейфом, теряющимся в тенях. Одатида роняет горчайшие слезы, и они падают на плиты мостовой и тотчас испаряются, а рядом с ней стоит Пасифая, ожидая своего любовника с терпением, порожденным уверенностью, что он никогда не придет; Минотавр не родится и не будет убит в лабиринте Тесеем, который никогда не спасется ради того, чтобы оставить свою сообщницу на пустынном берегу Наксоса. Он никогда не вернется. Она никогда не будет ждать его. Пенелопа будет день за днем ткать свое покрывало и ночь за ночью расплетать дневную работу, и так будет вечно, ибо ее супруг никогда не достигнет берегов Итаки. Он бродит здесь, пепельно-бледный и бесплотный, как и все вокруг, серый призрак на призрачных улицах, по которым бесконечной вереницей ходят тени. Тесей и Пирифой пройдут мимо и не узнают друг друга; Волумний и Лукулл забыли старую дружбу. Ксенодика со своей матерью тоже проходили где-то здесь, поблизости; здесь же была и Зенобия, знающая, что ее дитя затерялось на однообразных улицах бесконечного города, замкнутого в точке пересечения пространства и времени, города, который был и первым Римом, и вторым, и третьим, и четвертым, и всеми Римами сразу, и Карфагеном, и всеми городами, слившимися в одно целое так, что каждый камень на мостовой принадлежат сразу тысяче городов, каждая стена рушилась тысячу раз, каждые ворота вели к одному и тому же унылому виду — в каменистую пустыню, раскинувшуюся в бескрайнем пространстве, лишенном света.
Гость из будущего продолжал здесь свои поиски, ибо этот призрачный город материализовался в его словаре, пополнявшемся за счет этих улиц и этих прохожих. Гость был посредником, связующей нитью между двумя отражениями одного и того же прошлого: городом и книгой. Лица делались все более прозрачными, улицы сближались, образуя невидимый центр, путь становился все круче. Теперь прохожих стало меньше, они двигались на ощупь, как слепые, потому что света стало больше, расступились нависавшие крыши, и стали видны широкие плиты серого камня. Гость порой еще замечал еле видные, съежившиеся тени, но они таяли даже от легкого прикосновения. Гость видел, как они превращаются в ничто, но знал, что они покоятся в, безопасности в ровных строках книжных страниц, как тела, выброшенные морем после кораблекрушения, лежащие рядами вдоль длинного побережья. В центре города была крепость, и гость уже издали видел, как запираются ее двери и с лязгом задвигаются тяжелые железные засовы: ведь она была там, внутри, там было все, что он искал, за этими огромными воротами, и гость колотил кулаками по железным дверям: бабах! бабах!… бабах! бабах!
— Джон! — Бабах! — Ты здесь?
Рука Ламприера дрогнула, и статья о Ксенодике украсилась кляксой.
— Джон!
— Да! Минутку… — Он промокнул кляксу и бросился к двери. Септимус, бесцеремонно отодвинув его, прошел в комнату.
— Ах! — воскликнул он, добавив свои усилия по промоканию кляксы, и она наконец высохла. — Чудесная работа!
Он перебрал статьи, вытащив одну наугад.
— Еще не подписал?
Ламприер поставил подпись и дату, пытаясь собраться с мыслями.
Он работал и грезил наяву, перенося тени и призраки на страницы словаря. Септимус потряс толстой стопкой законченных статей в знак одобрения такого трудолюбия. Словарь близился к концу. Еще месяц — и призрачный серый город опустеет, все его обитатели превратятся в заголовки статей. Септимус тем временем уже рассказывал ему о каком-то странном происшествии, в котором были замешаны Боксер и Уорбуртон-Бурлей. С Лидией тоже все было в порядке. Потом Септимус перешел к тому, с каким энтузиазмом относится Кейделл к изданию словаря, потом к погоде, к какой-то путанице в репертуарах оперных театров, об апельсиновом дереве Ламприера, которое ухитрялось одновременно цвести и болеть всеми возможными болезнями. Ламприер хотел бы расспросить Септимуса о том вечере, когда они были на представлении Камнееда, — с тех пор они не виделись недели три или четыре. Но бесконечная болтовня Септимуса о мертвой рыбе, плавающей в Ла-Манше, о передвижном госпитале, построенном в Сомерсет-хаус, о бегстве лилипутов из магдебургского цирка все дальше уводила Ламприера от его вопроса.
— Их видели в Перпиньяне на прошлой неделе, этих лилипутов, — сказал Септимус.
Но перед глазами Ламприера до сих пор стояло его бескровное лицо с крепко зажмуренными глазами. Чего он так испугался? Лидия сказала, что такое состояние вызвал маленький безобидный огонек. Ламприер никогда не считал Септимуса особым героем, но трусость как-то не вязалась с его образом. Септимус утихомирил лодочников в Кингз-Армз. Он никогда не терял головы. И не потому ли он пропал почти на месяц, что хотел избежать щекотливых вопросов? Обязательно надо его обо всем спросить. Сейчас же, не откладывая.
— Септимус, — перебил он его, и вопрос уже готов был сорваться с его губ, как в дверь постучали.
— Это, должно быть, Лидия, — сказал Септимус, открывая дверь.
Но это была не Лидия. На пороге стояли три профессора — Ледвич, Лайнбергер и Чегвин, ворвались в комнату и немедленно заговорили.
— Мистер Ламприер! — сказал Ледвич. — Мы поспешили к вам сразу же, как только узнали.
— Мы все время помнили о ваших изысканиях, — добавил Чегвин.
— Летающий человек! — Лайнбергер решил и Септимуса втянуть в разговор. — Все наконец точно подтвердилось.
— О чем вы говорите? — спросил Ламприер, и профессора дружно расхохотались.
— Кто эти люди? — спросил Септимус.
Через час Ламприер, Септимус и три профессора сидели в комнате, где Ламприер некогда узнал от вдовы Нигль о ее муже и любовнике, о корабле и голубых китах. Ледвич, потрясая номером «Утренней хроники», рассказывал о турках-военнопленных, которых вели на север из Баната и которые стали свидетелями полета летающего человека. Септимус сидел молча, соединив кончики пальцев и выдавая своей позой откровенный скептицизм.
— Сначала они подумали, что это чайка, — говорил он.
— Но это была не чайка, — перебил его Чегвин. — Чаек величиной в человека не бывает.
— Это не было чайкой, — продолжал Ледвич.
— Мы вспомнили, как вас заинтересовал Дух Рошели, — обратился Лайнбергер к Ламприеру, — и этот феномен так похож на него, так разительно похож…
— Они видели его лицо, — продолжал возбужденно Ледвич. — Оно было почерневшим, как у Духа. Лицо ребенка…
— Раньше вы мне об этом не говорили, — сказал Ламприер.