Словарь Ламприера
Шрифт:
— Ничего удивительного, — вставил Септимус.
— Обожженное лицо ребенка, — проговорил Ламприер, скорее про себя, чем обращаясь к собеседникам.
— Разумеется, ведь был пожар, — сказал Ледвич. — В крепости был ужасный пожар, и рошельцы погибли в огне. Естественно, турки приняли его за мусульманского ангела…
— А что они еще говорят?
— Ничего, — ответил Ледвич. — Они мертвы. Их всех нашли в двух днях пути от Карлштадта с проломленными черепами. Сержанта Виттига арестовали.
— Значит, больше нет никаких сведений. Летающий человек, почерневшее лицо, лицо ребенка… — сказал Ламприер.
— Это наверняка Дух Рошели. Он именно так и выглядел. Сохранились записи. Люди Ришелье видели… — горячился Ледвич.
— Я
— Лицо мавра, мусульманина. Если бы это был мусульманский ангел, как они утверждают, разве его лицо не должно было быть черным?
— Но как же он вдруг оказался Духом Рошели, если, конечно, такой вообще существовал? — возразил Септимус — И потом, в публикации ничего не говорится о ребенке, о лице ребенка; а ведь публикация сделана на основании венских сообщений, не так ли? — Он повернулся к Ламприеру. — По-моему, австрийцам на руку такое чудо: разве оно не отвлечет внимание публики от резни, устроенной сержантом Виттигом? А убийство пленных австрийским ренегатом в тот самый момент, когда император всеми силами старается прекратить войну, наверное, сильно осложнит дело. К тому же его посланник, как говорят, находится в плену у турок. Поэтому убийство пленных наверняка хотелось бы замять, не правда ли? Что же касается вашего духа, — Септимус даже сморщился от презрения, — то подумайте, как удобна была для Ришелье и его людей такая легенда! Как же — ангел, летающий человек! Куда красивее, чем грязные подробности осады. Кто станет помнить о голоде и о сожженных заживо женщинах и детях, когда рассказывают занятную историю о Духе Рошели? Неужели ты можешь в это поверить, Джон? — голос его звучал одновременно обиженно, удивленно и раздраженно.
Профессора приумолкли, встретив такую отповедь. Ламприер быстро пробежал глазами газетную статью.
— Здесь в основном говорится об убийстве пленников, — сказал он. — Вы могли бы рассказать мне все это у меня дома.
— Нет такого существа, — отрезал Септимус — Нет, и все тут. Ни в Карлштадте, ни в Рошели, ни у черта на рогах. Зачем вы отнимаете время у моего коллеги? Он и так достаточно занят без всей этой чепухи. Пойдем, Джон. В конце концов, Лидия ждет…
— Нет, погодите! — внезапно воскликнул Ледвич.
Ламприер, уже поднявшийся и начавший надевать пальто, обернулся.
— Подождите, пожалуйста, — повторил Ледвич просительно. — Если бы вы могли…
— Джон? — Септимус уже стоял на пороге.
— Мы вовсе не хотели вводить вас в заблуждение, — сказал Лайнбергер.
— Вводить в заблуждение?
— Нам нужна была ваша помощь, мистер Ламприер. Мы должны были с помощью какой-то хитрости привести вас сюда. — Он сделал паузу, взглянул на своих друзей, и те утвердительно кивнули.
— Это касается вдовы Нигль, — продолжал Лайнбергер. Была какая-то странность в том, что профессора до сих пор не обмолвились ни словом о вдове, и еще большая странность в том, что Ламприер о ней не спросил. Сидеть в ее доме, беседовать и не сказать о ней ни слова — это была маленькая странность, за которой скрывались большие недомолвки.
Конечно, Ламприер помнил о вдове. Он думал о ней в ту ночь, когда выкрикивал свои обличения вслед Теобальду Пеппарду в переулке Синего якоря, — в ту самую ночь, когда вдова навсегда потеряла Джорджа, еще не зная об этом. Они могли бы быть вместе. Вопреки всему у них еще оставался шанс. Вопреки всему их надежды воскресли с возвращением корабля, стоявшего у причала под окнами капитана. Но Джордж был мертв, и с этим ничего нельзя было поделать. И вот теперь его призвали к ответу. Конечно, профессора ничего не знали о его связи со смертью Пеппарда и о том старом документе, который привел убийцу в комнату Джорджа.
Когда Ламприер спросил, чем он может помочь, и Ледвич ответил, что он был среди них единственным, кто знал «некоего мистера Пеппарда», Ламприер ощутил в своем сердце тяжесть, лежавшую бременем все эти месяцы.
— Она так изменилась, — сказал Ледвич, — с тех пор, как узнала о его смерти. Теперь она редко выходит из комнаты, и мы не знаем, что делать. Мы подумали, если вы поговорите с ней, то, может быть…
— Конечно, — ответил Ламприер и начал спускаться по лестнице, думая о том, что нужно сказать вдове и что должно остаться тайной.
Позже, попрощавшись с профессорами и попросив их не принимать близко к сердцу свою вынужденную маленькую ложь (думая при этом о своей лжи, которая была намного больше), двигаясь к дому по шумной, запруженной людьми набережной Темзы рядом с Септимусом, который, как обычно, будет являть собой его полную противоположность и пребывать в жизнерадостном настроении, Ламприер угрюмым молчанием будет отвечать на все шуточки Септимуса, пока тот наконец не спросит, как ему удалось утешить вдову, на что Ламприер просто ответит, что не сказал ей правды. Но сейчас, когда он стучался в дверь комнаты вдовы, он все еще думал, не подлить ли ему масла в угасший огонь: тогда вдова воспрянет духом и преисполнится яростным гневом, который подменял собою ее тайные надежды все эти долгие годы. Однако ему хватило одного взгляда на пожилую женщину, сидевшую в кресле с высокой спинкой, отвернувшись от окна, чтобы понять, что этого делать не нужно.
Когда он вошел, вдова даже не взглянула на него. Ламприер затянул долгую утешительную литанию, стоя перед ней в полутемной комнате. Потом он умолк, переминаясь с ноги на ногу. Он снял очки, и комната расплылась в тумане. Он не видел ни ее побледневшего лица, ни ее глаз, которые ни разу не взглянули на него с осуждением. Он знал правду, и правда должна была заставить ее освободиться из добровольного заточения в постылой комнате, которую она теперь так редко покидала, ибо не осталось ничего, что составляло ее жизнь. Ни яростных набегов на Скьюера, ни бесед с незнакомцами о своей истории, потому что возлюбленный на другом берегу реки больше не ждал, когда она его позовет. Ламприер мог бы сказать ей, что он любил Джорджа и считал его другом, что он тоже скорбит, и все это было бы правдой. Он мог бы сказать ей, что Джордж любил ее, что, будь он жив, он женился бы на ней, потому что нашел способ вернуть себе доброе имя. Ламприер мог спрятаться за всеми этими истинами. Он снова надел очки и взглянул на бедную женщину.
— Джордж любил вас—сказал он. — Но вы не могли быть вместе, он это понимал. Слишком многое было против вас — Ламприер вспомнил о ликовании Пеппарда при упоминании о корабле, вернувшемся, чтобы спасти их обоих. — Он никогда не смог бы жениться на вас, — закончил он и внутренне содрогнулся от этой лжи. Вдова застыла в неподвижности. Ламприер подождал еще несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, но потом все же пошел к двери.
— Мы всегда теряем близких людей, — сказала она.
— Это неправда, — возразил Ламприер, думая о Джульетте. — Не всегда правда, — добавил он, но вдова не ответила.
В предрассветный час первого июньского дня он оставил свои бесплодные попытки и поднялся в воздух. Ночное небо звало его к себе звездными россыпями и тонким серпом месяца, и он летел все выше над городом и рекой; небесные боги тянули его на юг и на восток, темная земля исчезала внизу, воздух вокруг него становился холодным и неподвижным, и он весь был окутан серебристо-белым светом. Он посмотрел вниз и увидел, как море бьется о скалы, как волны прибоя вздымаются ввысь. и откатывают назад. Он быстро двигался на юг, кружась и скользя, и ночной воздух свистел у него в ушах. Теперь внизу со всех сторон простиралось лишь стеклянное море; на западе слабо светились в тумане огни портов, а на востоке тянулась серебряная лунная дорожка. На море крошечными точками мерцали корабельные огни.