Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений
Шрифт:
3
«О собеседнике»
…Вернемся к дуэту О.М. и Шиварова в тиши лубянского кабинета.
Известно, что О.М. как бы готовил себя к такого рода ситуациям. Веселые игры в «следователя и подследственного» в 1928 году, что вели друг с другом в ялтинском пансиончике знакомый чекист Аркадий Фурманов и оставшийся неизвестным нэпман [147] , были жутковатым, но явно небесполезным для каждого советского человека тренингом: арестовать-то могли каждого и в любой момент!
147
Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 20. Фурманов Аркадий Андреевич (1890–1962) – младший брат Д.А. Фурманова.
И уж тем более на каждого собирались и сводились оперативные (агентурные) сведения. В том числе и на О.М., – и с ними, надо полагать, Шиваров тоже был ознакомлен.
Заглянем ему через плечо – благо, недавняя шальная публикация Алексея Береловича вынесла на свет божий одну из таких оперативок. Она датируется 20-ми числами июля 1933 года:
На днях возвратился из Крыма О. МАНДЕЛЬШТАМ. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми, со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги Гихл собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи «с
Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. “Лит. газета” – это старая проститутка – права в одном: отрицает у нас литературу». В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и проч. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие лит. успеха – нонсенс, ибо нет общества). Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке «за 15 лет» [148] висят «дрянные» пейзажи Бухарина, Мандельштам заявляет: «Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской».
По поводу статьи Горького [149] МАНДЕЛЬШТАМ сказал: «Горький человек низколобый, с интеллектом низшего типа, но в этих рамках – крупный и иногда может сказать правду. Его статья – это оглушительная оплеуха по литературе и литераторам».
МАНДЕЛЬШТАМ передавал свой разговор с Андреем Белым в Коктебеле.
М.: «Зачем Вы пишете такие статьи, как о Санникове и Гладкове? Ведь Вам приходится работать, как обогатительная фабрика» [150] .
Б.: «Ну что делать. Мою книгу о формировании психики человека никто не печатает, денег не платят, а за эту дрянь дают тысячу рублей». [151]
148
Имеется в виду выставка «Художники РСФСР за 15 лет».
149
Речь идет о статье Горького «О кочке и о точке» (Правда. 10 июня 1933).
150
Имеются в виду статьи Андрея Белого «Поэма о хлопке» (Новый мир. 1932. № 11. С. 229–248) и «Энергия» (Новый мир. 1933. № 4. С. 273–291).
151
[Агентурное сообщение об О. Мандельштаме] / Berelowitch A. Les 'Ecrivans vus par l’OGPU // Revue des Etudes Slaves. 2001. Vol. 73. No.4: La literature sovietique aujourd’hui. P. 626–627. Со ссылкой на ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 11. Д. 47. Л. 262–267.
В этом донесении интересно всё, в особенности указание на намерение вновь(!) обратиться с письмом к Сталину, но обращает на себя внимание еще и превосходная осведомленность информатора, явно принадлежащего к близкому кругу мандельштамовских знакомых или даже друзей…
Что касается «картин голода», то О.М. был не всегда неосторожен и иные разговоры о раскулачивании – особенно из уст малознакомых людей – воспринимал как провокацию. Именно так можно интерпретировать рассказ М.Д. Вольпина о знакомстве с О.М. в 30-х годах, после голода, в присутствии Ю. Олеши. Вольпин стал возмущаться всеобщим равнодушием к крестьянскому горю и равнодушием писателей друг к другу, в частности, он призывал ходить на вокзалы и подавать голодающим беженцам милостыню. О.М., явно не желавший развивать эту тему с малознакомым человеком, срезал его так: «Ну, знаете. Вы не замечаете бронзового профиля Истории» [152]
152
Осип и Надежда, 2002. С.428-429.
Итак, 18 мая – назавтра после ареста – первый допрос. О.М. познакомился со своим следователем, упорно называвшим его Осипом «Емильевичем».
Соотношение между ходом и содержанием разговора при допросе и тем, что остается в протоколе допроса на бумаге, тоже неоднозначно. Что попадет в протокол и что не попадет, решал только следователь.
Зря напрягались Фурманов-младший с нэпманом: его уроки не пошли Мандельштаму впрок. Отдавая дань «уважения», то бишь страха, организации, в стенах которой он вдруг оказался, О.М. явно решил со следствием сотрудничать. На вопрос об имущественном положении до революции и после, в том числе и о положении его родственников, он, не таясь, признался даже в том, о чем раньше не распространялся – о небольшом отцовском кожевенном заводике перед революцией.
По «существу дела» произошло немногое, зато самое главное: не отпираясь, О.М. признал факт написания «эпиграммы» (тут же переквалифицированной следователем в «антисоветский пасквиль») и записал ее своей рукой (позднее он еще раз продиктовал следователю ее текст). Он сообщил, когда она была написана, и даже (судя по протоколу – не слишком запираясь) перечислил имена тех, кто ее слышал, – жены, среднего брата, брата жены, Эммы Герштейн, Анны Ахматовой и ее сына Льва, Бориса Кузина и того самого Давида Бродского. Других имен он не назвал, и, возможно, отправляя О.М. в камеру, Шиваров потребовал от него хорошенько напрячь свою память и вспомнить назавтра других.
И О.М. это сделал. Назавтра, когда допрос продолжился, О.М. попросил… вычеркнуть из списка Бродского! Почему? Да скорее всего потому, что стихов этих он Бродскому не читал, хотя и был на него зол, полагаючи, как и Н.М., что неспроста он пришел к нему именно накануне ареста. Зато назвал два новых имени – Владимира Нарбута и Марии Петровых, «мастерицы виноватых взоров».
Почему? Думаю, что он пришел к выводу (или его убедил в этом следователь), что эти двое следствием уже раскрыты. Более того, Шиваров небрежно отозвался о Петровых: «А, театралочка», – что еще более насторожило поэта [153] . Ведь она была единственной, кто запомнил и записал это стихотворение с голоса! [154] Не назвать имя «информатора» было бы очень глупо, – а на кого же как не на нее падало такое подозрение? [155]
153
Герштейн, 1998. С. 55.
154
См. ниже в протоколах допросов О.М. от 25 и 26 мая. Ср. также: «Запись стихов о Сталине уже лежала у них на столе. ‹…› По Надиным словам, у следователя был список того варианта, который был известен только Марии Петровых и записан ею одной» (Герштейн, 1998. С. 54–55).
155
А Екатерина Петровых, сестра Марии, вообще считала, что «безумец Мандельштам стал изо всех сил клеветать на Марусю (о чем он сам сказал жене при свидании, отчего та пришла в ужас) в надежде, что Марусю тоже вышлют в Чердынь и там, в уединении, она оценит и полюбит его» (Осип и Надежда, 2002х, никем не подтвержденные. на С.166). Эта поздняя «версия» и впрямь безумна: она подразумевала не только предвидение Мандельштамом места ссылки – своей и Марии Петровых, но и посвящение в этот блестящий план жены.
И не отсюда ли эти строки, посвященные ей:
Твоим узким плечам под бичами краснеть,Под бичами краснеть, на морозе гореть.Твоим детским рукам утюгиНеизгладимая нота обоюдоострой вины и горечь упрека так и рвутся из этих стихов [156] !..
Но не исключен и такой вариант, снимающий тяжесть подозрения именно с Петровых: никакой эпиграммы на Сталина у следствия не было, кто-то донес о ней в общих чертах, и Шиваров – впервые и не без изумления – услышал ее из уст самого автора. Никакого другого списка этой эпиграммы, кроме авторского и шиваровского, в следственном деле нет. Сама Мария Сергеевна, по словам ее дочери, категорически отрицала то, что ей вменяла в вину Н.М. – самый факт записи этого стихотворения, лишь прочитанного ей вслух [157] .
156
Ранее мы склонялись к датировке «февраль 1934 г.» (Мандельштам О. Соч. в 2-х тт. Т. 1. М., 1991. С. 538), сейчас мы склонны согласиться с И.М. Семенко, датировавшей стихотворение предположительно летом 1934 г. Укажем и на ритмическую близость этого стихотворения с циклом «Кама», датируемым апрелем–маем 1935 г.
157
Осип и Надежда, 2002х, никем не подтвержденные. на . С. 175.
Однако записанный при жизни автора – и, видимо, тайно, с голоса и по памяти – список эпиграммы – всё же существует! Его записал Кузин, и до самого последнего времени об этом мало кто знал [158] . В пользу аутентичности этого текста говорят как его совпадения, так и расхождения с авторской версией, записанной на Лубянке:
Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи на [159] десять шагов не слышныА коль [160] хватит на полразговорца,То [161] припомнят кремлевского горца.Его пальцы, как [толстые] красные [162] черви, жирны,А [163] слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи сверкают [164] глазищаИ [сверкают] сияют его голенища.А кругом [165] [н]его сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей —Кто визжит [166] , кто мяучит, кто хнычетОн один лишь бабачит и тычет.Как подкову дарит за указом указКому в [грудь] бок, кому в пах [167] , кому в бровь, кому в глазЧто ни казнь у него, то малинаИ широкая грудь осетина.158
РГБ. Ф. 743. Оп. 113. Д. 32.
159
У О.М. в автографе: «за».
160
В автографе «где»; в списке Кузина над словом «коль» проставлен вариант, свидетельствующий о неуверенности в точности памяти: «как».
161
В автографе: «Там».
162
В автографе: «толстые».
163
В автографе: «И».
164
В автографе: «смеются».
165
В автографе: «вокруг».
166
В автографе: «свистит».
167
В автографе: «Кому в пах, кому в лоб».
Но вернемся к девяти (уже без Бродского) названным О.М. слушателям рокового стихотворения. Из них позднее будет арестован каждый третий – Владимир Нарбут (26 октября 1936 [168] ), Борис Кузин (дважды – в 1932 и 1935 гг., после чего просидел еще 16 лет в Шортанды) и Лев Гумилев (он сидел даже трижды – в 1935, 1938-1942 и 1949-1956 гг. [169] ). И как минимум одному из них – Льву Гумилеву – мандельштамовские слова даже аукнулись (правда, только в следующую – третью по счету – посадку): именно ему, по словам Ахматовой, показания О.М. чуть ли не предъявляли на допросах, но именно он счел поведение О.М. в целом безукоризненным! [170]
168
Арестован он был, по-видимому, в ночь с 26 на 27 октября 1936 г., расстрелян 14 апреля 1938 г. в Магаданет (о трудностях с установкой этих дат см. публикацию: Бирюков А. День в истории: Судьба Владимира Нарбута в архивно-следственных документах 1936–38 годов) // Мир Паустовского. 2006. № 24. С.107–108).
169
Разумов Я. Дела и допросы // «Я всем прощение дарую…». Ахматовский сборник. М.–СПб., 2006. С. 280–278. Арестованный 10 марта 1938 г., Л.Н. Гумилев был приговорен 26 июля 1939 г. к пяти годам ИТЛ.
170
«Мой сын говорит, что ему во время следствия читали показания О‹сипа› Э‹мильевича› о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши современники, увы, могут сказать это о себе?» (Ахматова, 2005. С. 120). Это оспаривает Э. Герштейн: «Какие благородные показания Мандельштама могли предъявить Леве на следствии в 1949–1950 годах – непонятно. Во всяком случае, Особым Совещанием и Генеральным прокурором СССР они были поняты однозначно: “Факты антисоветской деятельности Гумилева, изложенные в его показаниях, подтверждаются в показаниях Пунина, Борина, Махаева, Мандельштама и Шумовского”. Ясно, что Лева не мог назвать поведение Мандельштама на Лубянке безупречным. Только покривив душой, смогла Анна Андреевна так возвысить образ Мандельштама в его положении подследственного арестанта» (Герштейн, 1998. С. 416–417).