Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Нерлер Павел

Тем не менее государство всё еще по достоинству ценило индивидуальность и талант поэта Мандельштама, посему удостоило его не коллективного, в составе высосанного из пальца заговора, а сугубо персонального «Дела», инициированного высшим писательским начальником и проэкспертированного столь же доверенным и доверительным пером.

2 мая 1938 года в мещерской Саматихе поэта арестовали, заведя на него сначала следственное, а потом и тюремно-лагерное дела. В тюрьме, в пересылке, в эшелоне и в лагере под Владивостоком его плоть мололи и перемалывали жернова НКВД. В пересыльно-перемольном лагере он и умер 27

декабря 1938 года, окончательно став искомой, в сущности, субстанцией – лагерною пылью.

И только стихи – армянские, московские, воронежские, савеловские – избежали такой же участи, они уцелели и прижились – с тем, чтобы со временем вернуться, обернувшись «виноградным мясом» творческой свободы гения и непередаваемым счастьем самовольного самиздатского чтения. Еще немного – и они проросли дивным лесом журнальных и книжных публикаций, пластинок с голосом поэта, а с недавних пор еще и мемориальными досками и памятниками.

Лишив меня морей, разбега и разлетаИ дав стопе упор насильственной земли,Чего добились вы? Блестящего расчета:Губ шевелящихся отнять вы не могли.

…В 1915 году, взволнованный смертью Скрябина, юный Мандельштам вдруг осознал и произнес вслух несколько крайне выразительных слов:

Я хочу говорить о смерти Скрябина как о высшем акте его творчества. Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины – смерти, располагаясь вокруг нее, как вокруг своего солнца, и поглощая его свет.

Слова не только выразительные, но и крайне ответственные. Смерть как телеологический источник жизни, личная судьба – как генетический код, как своего рода слепок или ключ к творческой эволюции! Выбирая и примеряя на себя тот или иной вид смерти, поэт выступает как бы орудием высшего промысла, предначертанного ему чуть ли не с пеленок.

Немедленно возник соблазн «опрокинуть» этот тезис на самого Мандельштама. И тогда всплывает ставшая уже почти привычной картинка: поэт, нахлеставший своей эпиграммой Сталину по щекам, обречен выпить цикуту из его рук и не может не умереть в ГУЛАГе!

Тем более, что так оно, в сущности, и произошло – да еще в обрамлении пророческих слов про «гурьбу и гурт»! Бессмертие отыскало Мандельштам, но взяв с него за это непомерно высокую цену – неотвратимого самоубийства!

Но действительно ли Мандельштам сознательно искал именно этой судьбы?

Вся мандельштамовская жизнь явила нам образцы потрясающего жизнелюбия, и добровольное заклание – пусть и трижды значимое социально или исторически – плохо вписывается в его живой образ. Быть «к смерти готовым» и искать ее – не одно и то же.

Ни клятва верности четвертому сословью, ни осознанье невозможности – для себя – «просвистать жизнь скворцом» и «заесть ореховым пирогом», ни уж тем более чувство поэтической правоты никак не исключали того, что их носитель жив и предполагает жить, без чего, согласитесь, слышать и писать стихи затруднительно. Его раздирают и внутренние противоречия – Мандельштам-миф, Мандельштам-поэт и Мандельштам-человек ладят друг с другом не всегда.

И все-таки не телеологический промысел убил поэта и не снятие с него чудотворной (из когтей чудовища!) защиты из Кремля, а истертые и окровавленные жернова российской государственной машины, всего лишь на время персонифицированной в «кремлевском горце», но легко перевоплощающиеся в любую иную оболочку – с бородкою или лысиной, в бровастую или безликую.

Самоубийство на самом деле совершала и власть – не просто отвратительный и нерукопожатный брадобрей, а голодное государство-трупоед, то сытое, то голодное, но никогда не жалеющее ни холопов, ни поэтов. И усатый тиран ему явно был к лицу.

Иная мифологема вынесла Мандельштама и Сталина на самый гребень другого упрощения: Поэт и Тиран. Тиран-поэтомор, убивающий живое слово во плоти, и поэт-тираноборец, в конце концов якобы побеждающий его силой своей песни.

Но и это самообольщение. Потому что и тут победа не за Мандельштамом и не за Пушкиным. Вон какой памятник воздвиг себе усатый горец – бронзовый (а судя по блеску на сапогах – и золотой) призер всея номинации «Имя России».

Но Мандельштаму не до величаний: он держит свой фронт. Ибо продолжается, не кончаясь, та битва, в которой музыка и стихи едва ли не единственное противоядие от бесчеловечности.

Вот почему поэзия, как он однажды выразился, это война!

Postscriptum.

В 1980 году в ограде могилы Надежды Яковлевны на Старокунцевском кладбище в Москве, как бы в сени ее дубового креста с вырезанной на нем молитвой, был поставлен небольшой серый камень – своеобразный античный кенотаф [897] . На нем высечено:

897

Кенотаф – у древних эллинов – ложная могила, не содержавшая останков умершего.

Светлой памяти Осипа Эмильевича Мандельштама

В 1991 году в Москве, Ленинграде, Воронеже, в 1993 – в Париже, а в 1994 – в Гейдельберге и в 1999 году – в Чердыни открылись мемориальные доски в честь Осипа Мандельшама. В 2009 году пришедшая в негодность чердынская мемориальная доска была заменена новой. А в 2010 году мемориальная доска открылась и в Кимрах.

В 1998 году во Владивостоке, в 2007 – в Санкт-Петербурге, а в 2008 году в Воронеже и Москве открылись памятники поэту. В 2011 году – совместный памятник Осипу и Надежде Мандельштаму в Санкт-Петербурге.

В 2012 году открылась первая в мире улица Мандельштама – на его родине, в Варшаве.