Слово и событие. Писатель и литература (сборник)
Шрифт:
22.5.1980, ИЯ АН
Не найду слова
Не найду слова, нашел слово – значит, слову заранее есть место в моей экономии. Когда человек не говорит, это обстоятельство требует объяснения: он еще не вырос, он потерял дар речи, он не хочет говорить. В монастырях, и в восточных и в западных, иногда давали обет молчания, или на всю жизнь, или на определенный срок. Он был видом послушания. Принц Тамино из «Волшебной флейты» испытывается молчанием, и ему трудно не говорить.
Естественно говорить.
Естественно разложить веер слов и речей.
Естественно ждать от молчания, что оно развернется словом.
Монах-молчальник подчеркнуто утверждает своим молчанием божественное слово.
Человек живое существо, имеющее смысл, . Сам человек весть.
Всё, что скажет человек, ложится на это ожидание. Значения размещаются в этой изначальной значительности. В языках идет ее раскидка, распределение. Поскольку сам человек весть, на его исходную значительность опирается всё что он делает.
Язык – всё и ничего. Он и всё заранее именует и ни к чему не обязывает. Он и первое и последнее, и результат развития и первое предвосхищение.
Язык как функция? Он был бы тогда устранен по принципу экономии как непроизводительная, не непосредственная операция. Коммуникация? Она развила бы закрытую систему знаков. Естественный язык чудовищно непроизводителен для этой цели. В каждой его точке можно увязнуть. Всем известная ситуация: стоит начать выяснять значения слов, и конца этому не будет. Знаки принимаются на уже существующий фон значительности, еще до понимания знака от него уже ждут значения. Действует принцип исключения-ограничения.
Язык классификация? Пожалуйста. Знание о вещах? Пожалуйста. Отношение к вещам? нравственность? оценка? красота? Пожалуйста. Но всё неуловимо, уклончиво. Язык не фиксируешь, он прячется в определяющем усилии. Младенец владеет миром потому что знает имена. Отсюда его уверенность в себе. А на самом деле? Узенер: надо вырваться из власти языка во что бы то ни стало. Всё оказывается игрой. Маячит и рассеивается как туман. Несчастная доля «исследователей» «законов языка». Надо быть таким же лукавым мудрецом, умеющим одновременно говорить да и нет, седым сказителем, загадочным поэтом, чтобы действительно разгадать тайны языка. Но эти разгадки окажутся так же таинственны как сам язык. Приходится признать, что он играет с «исследователями» злые шутки. И может быть самая частая – что слово начинает под нашими руками значить противоположное тому, чего нам хотелось. «В следующую секунду невозможность предсказать…», Соссюр. Его пример с родительным множественного жен – о том, что он, у которого столько прозрений, в своем конкретном исследовании оказался фатально слеп [18] . То же его анаграммы.
18
Соссюр приводил в пример полной произвольности языкового знака то, что в русском такой важный падеж как родительный множественного числа в женском роде оставлен вообще без окончания. По сути здесь, наоборот, пример детерминированности приемов языка, использовавшего для обозначения отмеченной грамматической категории незаурядно маркированную словоформу (она выделяется среди остальных падежных форм этого класса слов уникальным отсутствием окончания).
София, хитрая хватка. Раз навсегда отказаться от рецептов. Терпеливое выслеживание всепроникающих закономерностей – с готовностью так же терпеливо фиксировать абсурдные непонятные исключения, особые случаи, списки не поддающихся описанию фактов. Образец грамматики Панини остается непревзойденным. Всплески шизофренического рационализма, абсурдной упорядоченности, как в глагольных окончаниях (не знает ни одного исключения) – и рядом с ними, манящими и вводящими в соблазн упорядочения, области природного, неупорядоченного разрастания. Как ударение в польском и в русском. Или полная предсказуемость окончания и такая же непредсказуемость корня в прошедшем несовершенном и прошедшем совершенном греческих глаголов.
Язык хранит в себе всю ширь человеческого духа. Он и фантастичен и рационалистичен, неупорядочен и беспорядочен. Удивительное сходство языков можно сравнить только со строением тела, как отпечаток пальцев у каждого разный, а элементы, их число, их общий стиль у всех одинаковы. Можно было бы назвать язык отпечатком ума, перевернутой и вынесенной вовне фигурой человека. Хотя сравнение со скелетом, телом, душой недалеко идет, его нечего стыдиться. Так архитекторы могут начинать свои эскизы издалека. Другое дело, что сравнения не должны нас обязывать прослеживать соответствия. Надо оставить место игре. В одном и том же слове и отложение эпох, и легкое, ни к чему не обязывающее предвосхищение.
1972
В
«Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль» [19] .
Это важно. То, чем закреплено содержание предмета в сознании, только и будет внутренней формой? Для интимной операции закрепления может пригодиться всё что окажется под рукой. Потому внутренняя форма и не содержание, что может быть какой угодно. Попробуйте про «субъективное», конкретное содержание сказать, что оно может быть каким угодно, – я произношу слова, содержание которых любое? Это скандал. Наоборот, внутренняя форма содержательно, образно может быть любой. У радуги внутренняя форма дуг*, доить, поить, потому что радуга вбирает в себя воду из криницы, но в украинском веселка внутренняя форма вас*, светить. Можно сказать еще острее: то, что внутренняя форма тоже имеет содержание, для нее не существенно; содержание может меняться, внутренняя форма продолжает быть формой, отношением.
19
А. А. Потебня. Мысль и язык // А. А. Потебня. Слово и миф. М.: Правда, 1989, с. 98. Далее цитируются с. 98–100, 123, 127, 130-139, 143-156.
Это определение, «внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль», мне кажется совершенно удивительным. Его загадочность подчеркнута другим утверждением Потебни, с тем определением связанным: внутренняя форма заключает в себе «только один признак». На примере: «образ стола [имеется в виду конкретный вид стола в моем, вашем сознании, в городе, в деревне] может иметь много признаков, но слово стол значит только [!] простланное… В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заключает в себе только один признак». Как же так? Ведь меньше страницы отсюда Потебня сказал что «всякое предшествующее может быть названо внутреннею формою последующего», внутренняя форма есть форма, она отношение, термы которого могут варьироваться – и вдруг «только один признак». Само расстилание, внутренняя форма стола, ничуть не хуже чем стол может иметь много признаков.
И еще: как можно внутреннюю форму называть чем-то объективным. Ведь иногда она не присутствует в моем сознании. Тогда она и в моей речи просто не существует, а если присутствует – она уже не объективная и как субъективная опять конкретна, т. е. имеет много признаков.
Потебня чувствует, в какой разворот он попал. Он не уходит от трудности, вдумывается, и его построение – внутренняя форма как объективное содержание, как единственный признак – рассыпается почти без следа, на его месте смутно проступает совсем другое, туманное и манящее. Потебня говорит словно сомнамбула, как под гипнозом, прорицая и не пробует разгадать загадку, которую диктует, – говорит как Гумбольдт, поэт и гимнограф языка, нового божества. Это не анализ, а ода, потому даже противоречащие ее части не отменяют друг друга. Нам нужно было бы толковать автора «Мысли и языка» как толкуют поэта.
«Слово язвить […] значит наносить раны, язвы… Допустим […] корень […] этих слов indh, жечь […] есть древнейший, не предполагающий другого слова и прямо образованный из междометия: что будет внутреннею формою этого слова? Разумеется, то, что связывает значение со звуком. Связующим звеном может здесь быть только чувство [у Потебни в очень широком смысле опыта, восприятия, не обязательно чувственного], сопровождающее восприятие огня и непосредственно [!] отраженное в звуке indh […] Так как чувство мыслимо только в отдельном лице и вполне субъективно, то мы принуждены и первое по времени собственное значение слова назвать субъективным, тогда как выше […] внутреннюю форму мы считали объективною стороною слова».