Слово о Сафари
Шрифт:
Сон на чердаке под звёздным небом, между тем, уже внушал нашему предводителю, что второй легковушкой не спасешься, что мелкотравчатое копание огородных грядок – тупиковый путь, что надо действовать и шире, и глубже. Ехать в лесную глушь, искать там покинутую деревню и жить в ней стационарно. Питаться чистыми продуктами, читать книги, смотреть по видику отборные фильмы и опытным путем создавать интеллектуально-трудовую зграю. В белорусском языке слово «сграя» означало не просто стаю, а волчью стаю, на что немедленно среагировал Севрюгин:
– И нас как волков сразу начнут отстреливать.
– Ну, если подставляться не будем, то и не отстрелят, – спокойно отвечал Воронец.
– А как ты себе это представляешь: создать новое поселение без разрешений райкомов и сельсоветов?
– Какая проблема: объявим ударную комсомольскую стройку – и вперёд, – саркастически вставился Чухнов. – Одна заковыка – мы уже не комсомольцы.
Пашка молчал, давая возможность новым умственным семенам, как следует прорасти в нас. Человек не запрограммирован природой жить в миллионных городах, полагал он. Оптимальная его группа – это родовая община, которая тысячелетиями искала в других родах только невест и собутыльников на общих праздниках и изредка защиты против вражеского вторжения. Сейчас в пользу мегаполисов, по сути, есть лишь три фактора: Карьера, Динамика жизни и Развлечения. Но почему нельзя достичь этого в небольшой группе, избежав при этом сволочного стадного жлобства? Разве собственная жизнь не пример для вас возможного человеческого единения? То ты был один, один, а женился и стал вдвоём, вдвоём. И организм перестроился, ничего с ним не случилось. А почему этому организму не превратиться в восьмиголовую или тридцатиголовую гидру? Что мешает? Только психология. Поэтому поступай всегда вопреки жлобам и скептикам – и всё будет в порядке. Жлоб для другого палец о палец не ударит, а ты о комфорте соседа только и думай, скептик говорит: невозможно, а ты: а я попробую.
Мы не знали, что и думать. На словах это выглядело, если и не убедительно, то весьма привлекательно. Особенно когда Пашка развивал свою теорию «просвещённого колхоза» дальше. Мол, деревня в лесной глуши лишь самое начало. Почему в Америку бегут не задумываясь? Потому что эмигрантам первое время подстилают мягкую соломку. И как только у нас появится дополнительное благоустроенное жилье, желающих в нём поселиться выстроится целая очередь, так что нам ещё придётся и выбирать. А мы и будем выбирать, потому что обязательность заботы о ближнем предполагает обязательную симпатию, и если новичок будет хоть чем-то не нравиться любому из нас, но он не будет принят в нашу зграю ни по каким другим доводам. А с подходящими симпатягами совсем нетрудно будет начать постепенное вытеснение из деревни, а потом и из всего колхоза аборигенов. И наконец мы сами превратимся в просвещённый колхоз, который в силу своих дипломов и внутренней сплочённости сможет противостоять любому давлению власть имущих и заживёт этаким независимым греческим полисом, который, как известно, представлял собой вершину развития человеческой цивилизации.
Успехи на шабашке и на огородных грядках вскружили нам головы, и мы уже не видели для себя ничего невозможного. Неужели будем хозяйничать хуже пьянчуг-механизаторов и грязнуль-доярок? Или заскучаем по топоту пьяных соседей над головой? Это мы-то, которые уже чувствовали себя хорошо и самодостаточно только в кругу своего октаэдра, так что любой новый посетитель воспринимался нами как чужеродное тело, и если по каким-то причинам два-три дня не собирались вместе, то испытывали заметный дискомфорт. И что существенное, в принципе, может измениться, если мы из одних стен переместимся в другие, где ничто не будет мешать нашим сборищам, вкалыванью и взаимному самообразованию?
Все пять теплых месяцев 1983 года наша бригада кочевала из колхоза в колхоз, довольствуясь мелкими шабашками и не столько работая, сколько примеряя на себя нужную лесную деревню. И тут нас ждало огромное разочарование. И трудно было даже понять, отчего? То ли от почерневших изб с крошечными оконцами, то ли от непородистого и зачуханного деревенского народца, то ли от печати уныния столетий лежащей на всём и всех. Слиться хоть ненадолго с этими реальными людьми и халупами в одно целое казалось немыслимым и гибельным. Мы словно воочию видели, как сами рядом с ними опускаемся, грубеем, забываем лишние знания и погружаемся в вековечную дрему или беспробудное пьянство.
Понял это и Пашка, но тут же сумел найти причину. Мол, нам здесь не хватает и не будет хватать «вросших ног», без которых мы обречены себя чувствовать неуверенно. Само это понятие явилось Воронцу во сне, на очередном нашем шабашническом пристанище, и я был первый, кому он рассказал о нём. Разбуди он Вадима или Аполлоныча, те бы просто послали его и завернулись на другой бок. Я же покорно накинул на себя фуфайку, вылез из трухлявой хаты наружу и стал слушать захлебывающего обилием мыслей Пашку в унисон с первыми петухами.
Тут было всё: и освоение русскими землепроходцами огромных бесхозных территорий, и тысячелетие кровавых, но победоносных войн, и феномен казачества. Словом, путь к родовой общине друзей-побратимов лежал через казачью станицу, никак не иначе. И надо не вселяться в чужие покинутые брёвна, способные сгореть от одной завистливой спички, а самим строить острог, замок, детинец, цитадель, и когда ноги в неё врастут, до последнего защищать в ней свою общинную самостийность.
Наутро тема была продолжена за общим столом. И это был тот редкий случай, когда мы сами предложили улучшение Пашкиной идеи. Мол, острог не острог, но нам действительно нужно достаточно гиблое место, чтобы никому из местных не было нужды претендовать на него, скажем, край болота или излучина реки. А со временем, когда мы там всё окультурим и наберёмся сил, пусть только попробуют согнать, будут иметь бледный вид.
Когда мы всё так Воронцу растолковали и стали перебирать, где в Белоруссии знаем такие места, он возьми и сказани: а я знаю куда надо. Нам с Севрюгой и барчуком даже переглядываться не пришлось, чтобы возликовать про себя: вот ты и попался, Пашка Воронцов, тут всему твоему верховодству и конец пришёл. Потому что в тайниках души Пашку мы недолюбливали, как могут недолюбливать заурядности по-настоящему яркую личность.
Да и трудно было удержаться от злорадной усмешки, так как он предложил отправиться совсем рядом за десять тысяч вёрст и поселиться в Приморье на одном из прибрежных островов, где когда-то нёс лейтенантскую службу его отец. И ведь имел дело не с пятнадцатилетними тимуровцами, а с тридцатилетними мужиками, глупость и наивняк которых вовсе не так беспредельны, как ему кажется. Наверно, Пашка что-то такое почуял в нашем настроении (интуиция у него была ещё та!), потому что уже через день предложил поехать с кем-нибудь из нас на разведку. Но никто не согласился. Подразумевалось, что мы полностью доверяем вкусу и выбору своего генерала-аншефа.
В общем, доработали до первого снега, поделили бабки и стали свозить в шевальерский замок со своих фазенд заготовленные зимние корма, а Воронец подался в Приморье договариваться там о новой шабашке. Дорогу и гостиницу ему мы оплатили, а вот на суточные пожадничали. Поэтому через две недели он вернулся крайне исхудалым, но сияющим. В наказание нам в подробности входить не стал, сказал, сами всё увидите.
И по весне 1984 года, отгуляв майские праздники, двинулись мы всем своим зграйским табором в самолётный не близкий путь, получивший с лёгкой руки Аполлоныча название Сафари, как символа полуохотничьего путешествия в тигрино-медвежью тайгу. Женщины даже с работы не увольнялись, взяли отпуска, настолько не сомневались, что это для их мужей очередная шабашка и не более того. А пятеро детей от 4 до 11 лет специально были ими прихвачены с собой, как самая надёжная страховка от возможных мужских глупостей. Пашка всю дорогу заметно нервничал, боялся какой-нибудь случайности, способной помешать нам добраться до земли обетованной. Но никто из детей не потерялся, и ни одна нога по пути сломана не была и во Владивосток на трёх перекладных самолётах мы прибыли точно по расписанию. Там тоже ни один пограничник не помешал нам сесть на «Метеор», и через час мы были уже в Лазурном, посёлке городского типа, состоящем из сотни пятиэтажек, тупиковой железнодорожной станции, крошечного морского причала с одиноким портальным краном и гниющих вокруг остовов брошенных судов.
С причала уже открывался великолепный вид на цель нашего вояжа – Симеонов остров: покрытые лесом сопки и скалы в трёх километрах от материка, и прямо по курсу его визитная карточка – аккуратная, на полкилометра, пирамида Заячьей сопки, рядом с которой едва различался одноимённый с островом посёлок.
– Там, наверно, и электричества нет, – высказался доктор.
– Похоже на шизо для всех дальневосточных зэков, – предположил Чухнов.
– И что, сюда с детьми!? – не на шутку перепугалась моя Валентина.