Слово о слове
Шрифт:
6. ПОЛЯРИЗАЦИЯ СЛОВА
6.1. Границы значения
Итак, в полном контексте развития общества невозможность обеспечения абсолютного тождества смысла на обоих полюсах информационного обмена, свидетельствует не столько против знаковых систем, сколько в их пользу.
Но, как это ни парадоксально, если бы все они обладали одними только достоинствами, никакое общение было бы попросту невозможно. Слово, как мы видим, на поверку обнаруживает в себе смысловую бездну, но иррациональное постижение всего ее содержимого не может стать полноценной основой людского общения. Только совокупный разум всего человеческого рода в состоянии до конца постичь то, что оно на самом деле скрывает в себе, функционирующее же в рациональных формах индивидуальное сознание способно уяснить лишь что-то от сердцевины его содержания, но решительно не в силах исчерпать все оттенки и переливы значений. Поэтому там, где именно нюансы и полутона становятся ключевым предметом общения, уже отличия индивидуального опыта, пола, возраста, наконец,
Есть и другая сторона. Одного только согласия в чем-то расплывчатом и вечном недостаточно для преуспевания в практической жизни, нужно еще и взаимопонимание в каких-то утилитарных материях, которые, собственно, и заполняют наш быт, согласие в осмыслении точных деталей вещей, обустраивающих его. Существование социума немыслимо без повседневной координации совместных действий составляющих его индивидов. Меж тем, бытовое общение всегда предполагает разрешение каких-то, прикладных, а значит, требующих строгой взвешенности и точного расчета задач. А всякая точность возможна только там, где достигается единство понимания одного и того же предмета, где правит близкое к абсолюту тождество значений на всех полюсах информационного обмена. Но если достоянием отдельного человека может стать только ничтожно малая часть бездонного содержания знака, то полное взаимопонимание всех вовлеченных в совместную деятельность людей оказывается достижимым только там, где, подчиняясь уже не общим законам бытия, но контекстной ситуации, смысловой бесконечности вполне направленно полагаются узкие и, самое главное, – единые для всех пределы.
Вообще говоря, само понятие определения как раз и означает собой ограничение смысла слова, то есть начертание конечных границ, положение предела его полному значению.
Впрочем, здесь нужно уточнить. На самом деле категория определения носит весьма двойственный и противоречивый характер. Ведь полное, то есть не требующее обращения к каким-то дополнительным источникам, определение слова – это совсем не то, что обнаруживается в привычных нам академических словарях и справочниках. Сколь бы объемными ни были издания, они никогда не отразят в себе исчерпывающее содержание всех трактуемых ими понятий. Больше того, никакое из них, как показывает анализ, не в состоянии дать точное отображение смысла даже одного единственного слова. В действительности полное (то есть не оставляющее за контуром своих границ решительно ничего, не требующее отсылок ни к каким другим источникам) определение любой лексической единицы, наверное, без остатка растворит в себе всю созданную человеком культуру. Причем это касается не только общих, заведомо несводимых ни к чему конечному, понятий, абсолютное постижение которых может быть обеспечено лишь всем содержимым всех библиотек и музеев мира. Так, например, стоит только изъять из европейской культуры (предположим, что это и в самом деле возможно) одну только "Песнь песней", – и смысловое наполнение таких вечных материй, как жизнь, смерть, любовь станет уже совсем другим. Это ведь только невежественному поверхностному взгляду может показаться, что все утрачиваемое в результате такой условной "вивисекции" содержания можно легко воспроизвести из сюжетной и образной ткани каких-то других литературных произведений. На самом же деле с подобным изъятием должно измениться полное содержание всего, что создавалось человеком после нее. Ведь очень многое в истории литературы (да и не только) рождалось под влиянием именно тех чувств, что впервые были выражены в этом древнем гимне любви, и как парафраз именно того образного строя, который вызывался библейской "Песней". Поэтому совершенно иными должны были бы стать и сонеты Петрарки, и творения Шекспира.
Но это справедливо не только по отношению к общим абстрактным категориям, трактующим о непреходящем. Любое частное понятие – хотя бы понятие той же авторучки ("ручка для письма, в которой чернила из внутреннего резервуара автоматически подаются к перу". – Толковый словарь русского языка С.И.Ожегова и Н.Ю.Шведовой), которой пишутся эти строки, – растворит в себе, вероятно, не меньший информационный объем. Ведь абсолютное определение невозможно ни без – хотя бы краткого – очерка ее истории, ни без спецификации ее производства, ни, наконец, без полного определения всей сферы ее практического применения. Добавим к тому же, что никакое определение никогда не станет ясным, если не будет раскрыто значение понятий "письмо" ("письменность"), "чернила", тот же "резервуар" и уж конечно – "автоматически".
Таким образом, точные границы, как кажется, любого слова вообще уходят далеко в бесконечность за информационный горизонт сиюминутной данности, и общие контуры смысла теряются в мареве абсолютной неопределенности. Поэтому, возможно, не будет большой ошибкой уподобить лексический состав языка свежевыпавшей росе, каждая капля которой, если внимательно присмотреться, отражает собой без изъятия весь мир, но каждая отражает его по-своему. Действительная семантика знака – это вовсе не жесткая фиксация какой-то частности, какого-то отдельного изолированного фрагмента бесконечного в своем многообразии мира, но специфическое отражение сразу всего того, что существует вокруг нас, какой-то особый цвет, в который одновременно окрашивается вся доступная нашему взгляду Вселенная. Так, глядя через разноцветные стекла, мы по-разному видим окружающее, – и все наши знаки представляют собой близкий аналог именно таких непохожих друг на друга светофильтров, которые лишь по-своему расцвечивают в сущности один и тот же предмет.
(В скобках заметим, что здесь недопустима никакая абсолютизация, ибо в разных культурах способность слова отразить в себе все состояние совокупного духа социума означает далеко не одно и то же; впрочем, нам еще придется остановиться на этом.)
Но вместе с тем существуют и расхожие употребления, когда в дефиницию входит вовсе не то, что на самом деле видится сквозь фильтр знака, но лишь абстрактная формула химического состава самого стекла или краткая характеристика его оптических свойств. В частности это касается специальных терминов, сфера обращения которых, как правило, не выходит за границы сравнительно узкого цехового круга. Так, все научные дисциплины стремятся создать свой собственный язык, задачей которого становится обеспечение максимальной точности передачи информации, исключение как неоднозначной интерпретации ключевых понятий теории, так и самой возможности деформации их смысла. Но и не только наука – по существу любая форма человеческой практики, требующая точной координации действий всех вовлекаемых в нее людей, в конечном счете порождает свое профессиональное арго. Между тем одним из основных средств строительства всех профессиональных языков является искусственное ограничение смысла ключевых понятий контекстом ремесла. Их эффективность не вызывает сомнений, но за пределами известного круга все достоинства таких коммуникационных систем обращаются в свою прямую противоположность. Может быть, наиболее наглядным и выразительным примером того, о чем говорится здесь, является язык воинских команд, повинуясь которым огромные массы людей оказываются способными действовать как единый хорошо отлаженный механизм. Но даже неполный взвод новобранцев те же команды способны превратить в совершенно неуправляемое потерявшее всякую ориентацию стадо. Уже этот хорошо знакомый всем пример доказательно иллюстрирует наличие неоспоримых достоинств таких профессиональных языков перед лишенной всякой определенности бытовой речью. Но вместе с тем – и органический их недостаток.
Впрочем, здесь говорится не о цеховой дисциплине или дисциплине полкового плаца, но о вольной стихии речи. В свободном же обращении подлинным противопоставлением переполненному значением слову может служить только сотрясение воздуха, производимое (или воспринимаемое) абсолютным невеждой.
В такой поляризации обнаруживается противоположность между достоинством отдельно взятых индивидов и достижениями порождаемой ими цивилизации. Ведь если духовное восхождение личности предполагает неограниченное расширение смыслового объема всех усваиваемых человеком понятий, то развитие социума немыслимо и без прямо противоположного, то есть – максимально возможного ограничения смысла общеупотребительных знаков, своеобразной их стандартизации. Современные реалии так называемой "масс-культуры" наглядно демонстрируют объективную потребность постиндустриального общества в едва ли не предельном опрощении всего, что составляет завоевание человеческого гения. Уродующее человека всеобщее разделение труда (или, говоря другим языком, максимальная диверсификация деятельности) диктует необходимость в огромных массах работников, способных выполнять лишь очень ограниченный набор узко специальных производственных и социальных функций. К. Маркс называл это явление отчуждением от человека его же собственной, человеческой, сущности; ему же принадлежит определение крайней формы специализации как профессионального кретинизма. Между тем не существует более верного союзника этого отчуждения, нежели "попса", как не существует более непримиримого врага любой "кретинизации", чем подлинная образованность и культура.
Впрочем, и то, и другое во все времена были достоянием лишь очень узкого круга интеллигентов. В эпоху же становления цивилизаций сакральный смысл слова вообще оказывался под запретом для всех непосвященных, и это объясняется не только тем, что не подготовленный к его восприятию разум мог запятнать стерильность вероучительных откровений. Решение утилитарных прикладных задач не в состоянии справиться с таимой человеческим словом бесконечностью; повседневность нуждается в совершенно другом – в контрастно и резко очерченных контурах, и людской быт оперирует отнюдь не ее содержимым, но лишь какими-то специфическими проекциями, которые она отбрасывает на ту или иную плоскость нашего праксиса.
Таким образом, можно говорить о двух полярно ориентированных формах знакового обмена, одна из которых предполагает бесконечное погружение индивида в бездонный смысловой микрокосм знака, другая – низведение всего этого развивающегося микрокосма к чему-то формализованному и лишенному жизни.
Мы ему поставили пределомСкудные пределы естества,И, как пчелы в улье опустелом,Дурно пахнут мертвые слова.Но вместе с тем нужно признать, что именно эта формализация значения и именно это опрощение смысла способствуют предельному повышению функциональности социальных единиц, одушевленных винтиков огромной машины цивилизации.
Впрочем, даже фиксированные академическими словарями пределы слова отнюдь не носят обязательного для всех характера. Ведь ограничительное значение, приводимое ими, чаще всего понимается каждым по-разному, и споры между нами во многом вызываются именно неодинаковостью понимания общеупотребительного. Здесь сказываются все те же отличия в жизненном опыте, специализации, индивидуализированной культуре. Поэтому не удивительно, что требуется специальное обучение для того, чтобы одни и те же знаки понимались одним и тем же образом всеми, кто вовлекается в какой-то единый совместно выполняемый процесс. Часто это требует значительных усилий и от наставников, и от учеников, больше того, многими этот труд расценивается вообще как самый тяжелый.