Слово о солдате (сборник)

Паустовский Константин Георгиевич

Ноги шасси с треском лопнули, как спички. Самолет проехал пузом по земле метров около ста и повалился на левое крыло. Из лопнувшего на днище фюзеляжа посыпался груз, и когда лейтенант обернулся, то увидел материальный след катастрофы в виде разбросанных консервных банок, пулеметных лент и прочего боевого имущества, которое Седельников должен был выгрузить на другом берегу Сиваша.

У Седельникова заныло сердце, но предаваться сожалениям было некогда. Он выскочил из кабины и несколько минут отплясывал в дыму и огне, хлопая рукавицами по пылающим плоскостям, чтобы погасить пожар. Наконец ему удалось сбить пламя. Сорвав тлеющие рукавицы, он беспокойно посмотрел на небо, ожидая второго захода

врага, который, безусловно, должен покончить и с подбитым самолетом и с летчиком. Но немец даже не счел нужным возвращаться. Он видел, как вспыхнула старая машина, как она плюхнулась на землю, и, видимо, считал, что дело сделано до конца. Теперь он летел где-то далеко, может быть, весело насвистывая от такой легкой победы.

Убедясь, что новых неприятностей сверху не предвидится, Седельников снял шлем, вытер закопченное лицо, приложил платок к разбитому лбу, чтобы остановить кровь, и с тоской взглянул на серое небо, маячащее над его головой сквозь дырки в обгорелых плоскостях.

На душе у лейтенанта было мутно. Во-первых, он не выполнил задания. Конечно, за это никто не станет особенно обвинять его. Бой, если можно назвать боем пиратский налет хорошо вооруженного хищника на беззащитную транспортную машину, не мог иметь другого исхода. Таврическая степь — не северная земля, где можно скрыться от преследования, пыряя в перелесках, между березами и соснами. В степи все видно, как на тарелке, и еще хорошо, что ему удалось благополучно посадить самолет и уцелеть самому.

Но все же будущее предстало перед лейтенантом в самом неутешительном свете.

Он вздохнул, обошел вокруг перекошенной «системы», вылез на плоскость, внимательно осмотрел мотор и убедился, что он цел. Но и это не утешало.

Чинить обгорелого ветерана не станут в такое горячее время. Значит, прощай полеты. Значит, придется сидеть у моря и ждать погоды, пока получишь новый самолет. В это время остальные летчики будут летать за Сиваш. А «собственный батальон» Седельникова напрасно будет ждать «своего» летчика, к которому привыкли бойцы и командиры, которого они так дружественно встречали на крохотной посадочной площадке, весело разгружая «систему» и насовывая Седельникову в карманы десятки писем родным и друзьям на Большую землю. Будет теперь летать к его батальону кто-нибудь другой, и он расскажет в ответ на любопытные вопросы о катастрофе Седельникова, и батальонцы, пожалуй, станут посмеиваться над своим незадачливым воздушным извозчиком.

Лейтенант стиснул кулаки и пересохшими от жара и волнения губами послал в пустое небо, где скрылся враг, несколько энергичных напутствий. Отведя душу, он подумал, что нужно отправляться на аэродром и позаботиться о доставке туда же поврежденной «системы».

Нахлобучив шлем и скользя по размокшей от дождя глинистой земле, Седельников побрел к грейдеру. Там он сел на камень, свернул папироску и стал ждать. Спустя четверть часа с запада показался тяжелый «додж». Седельников встал и поднял руку. «Додж» затормозил, елозя колесами по грязи, съехал боком к канаве у края грейдера. Сидевшие в кузове красноармейцы столпились у одного борта. Шофер открыл дверку кабины и высунулся.

Седельников коротко объяснил суть дела, и красноармейцы дружной гурьбой вылезли из грузовика и пошли за лейтенантом к самолету. С шутками и смехом они подлезли под плоскости, подперли их плечами и потащили машину на костыле к дороге. Там они взгромоздили ее на платформу грузовика, притянули веревками, и беспомощная «система» уныло поехала на грузовике к родному аэродрому. Седельников хмуро сидел в кабине рядом с шофером и не слушал утешений.

Как и ждал Седельников, командир эскадрильи капитан Токарчук, старый волк гражданского воздушного флота с тремя значками

на груди, свидетельствующими о том, что он налетал за свою воздушную жизнь девятьсот тысяч километров под всеми небесами, выслушав обстоятельный доклад лейтенанта, закусил седеющие подстриженные усики и мрачно сказал:

— Понятно… Сходи к начхозу и выбери себе подушку помягче.

— Зачем? — растерянно спросил лейтенант.

— А что ж тебе теперь делать, как не спать? Отлетался! Я самолетов не рожаю. Пришлют другой — полетишь. Не пришлют — учись варежки вязать. Все-таки дело будет.

Лейтенант ушел в явно растрепанном душевном состоянии. Он лег в общежитии на койку, повернувшись спиной к окну и натянув на голову одеяло, чтобы не слышать гула моторов и не видеть садящихся и взлетающих «систем» эскадрильи, на которых продолжали работать его друзья. Злая обида грызла лейтенанта. Он даже не пошел обедать и на шутливые обращения летчиков огрызался, как денной барбос из будки, что было совершенно не в его характере, всегда открытом и добродушном. Видя, что человек совершенно выскочил из колеи, товарищи оставили его в покое, и он пролежал неподвижно до ночи.

Ночью Седельников вышел из общежития на улицу. Деревня спала в ночном мраке. К вечеру ветер разогнал тучи, и темно-синюю высь вызвездило крупными и ясными золотыми огоньками. В тишине только слышался легкий шуршащий звук воды. Это за краем деревни мелкие волны Сиваша, шелестя, лизали наглаженный и плотный, как асфальт, песок. Седельников вышел за огороды к самой воде и присел на бугорок, поросший сухим молочаем и колючками. Перед ним простиралась темная поверхность воды, уходящая к горизонту. Над горизонтом изредка мигали острые розоватые вспышки артиллерийского огня, и ветер доносил глухой гул.

Там, в каких-нибудь сорока километрах, пехота, закрепившаяся на пятачке плацдарма, отбивала вражеские атаки. Там дрался «собственный батальон» лейтенанта Седельникова. Сегодня батальон не получил консервов и боеприпасов, и Седельников представил себе, как огорчены его друзья отсутствием летчика и его «системы», к которым бойцы привыкли, как к чему-то родному и своему.

И только эта пустыня едко-соленой, насыщенной воды отделяла лейтенанта от батальона. Переплыть эту воду и…

Внезапно Седельников вскочил с бугра, пробормотал что-то несвязное и быстрыми шагами пошел, почти побежал, через огороды к домикам деревни. У хаты, в которой жил командир эскадрильи и которая одновременно служила помещением для штаба, он остановился на мгновение, словно в нерешительности, но потом упрямо мотнул головой и решительно нажал щеколду.

Капитан Токарчук доканчивал ужин и вопросительно поднял голову от тарелки с жареной камбалой.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? — быстро и нетерпеливо сказал Седельников.

— Что за спешка? — спросил Токарчук, прищуриваясь на возбужденное лицо лейтенанта. — Чего волнуешься? Нет у начхоза хорошей подушки? Возьми мою!

Но Седельников не заметил командирской шутки. Он вертел в руках пилотку и смотрел на капитана упрямым и горячим взглядом.

— Товарищ капитан, разрешите доложить предложение… то есть план… соображение… — также быстро выговорил он, сбиваясь.

— Спокойнее, — сказал Токарчук, — и точнее. Что именно: предложение, план или соображение? Все-таки вещи разные. И, кроме того, сядь, — улыбнулся он, — не торчи мачтой.

Лейтенант послушно сел.

— Товарищ капитан, разрешите взять поплавки? — он просительно заглянул в глаза командиру эскадрильи.

Токарчук отодвинул тарелку и повернулся всей фигурой к летчику.

— А ты, видать, всерьез ушибся, — сказал он соболезнующе, — сходил бы к лекарю. Какие тебе поплавки? Рыбку после войны будем ловить, на отдыхе!