Слово о солдате (сборник)
Шрифт:
— Или рана болит? — участливо спросила старуха. — Может, еда несоленой кажется? А я привыкла, давно без соли ем.
На ближней койке поднялся раненый, горбоносый, с желтоватыми выпуклыми белками глаз, и молча передал щепоть соли на бумажке.
— Вот и соль нашлась, — обрадовалась бабка, отломила вторую ножку, передала горбоносому. — Из татар что ли будешь?
— Нет, кавказец, — с гортанным придыханием ответил раненый.
— Ох, все мы дети одной матери — и кавказцы и не кавказцы. Который палец не порежь — все больно.
Ели они
— Закончим, бабушка, войну, как домой вертаться буду, обязательно к тебе загляну, сарайчик укомплектую,
— И долго тебя ждать прикажешь?
— Теперь уж, думаю, скоро. Победой в воздухе пахнет.
Дежурная сестра принесла Суеверину лекарство, напомнила Тарасовне, что пора уходить. Подчинилась старуха очень неохотно.
В конце недели она наведалась еще раз. Развернула из тряпицы два яичка, маленькие, будто голубиные, радостно сообщила:
— Небывалое дело: молодка в зиму занеслась. Видно, правильные твои слова, Анкудин, победой пахнет. Птица — и та начала в разум приходить. Хорошую ты, Анкудин, весть сказал.
Потом облокотилась о тумбочку, пригорюнилась.
— Все-то вы по домам разъедетесь, только я своего Сашеньку не дождусь. Третий год вестей от него нет… Занесла я внучка в поминанье за упокой. Встану в передний угол, разверну поминанье. Воина Александра Егоровича Смирнова во царствии твоем…
— Стойте, бабушка! — вдруг закричал Суеверин. — Подождите! Смирнов Александр Егорович? Гвардейский минометчик? Ясно! Переносите его из графы «за упокой» в графу «за здравие». Вместе мы в сорок первом из Литвы уходили, вместе в этом году до границы дошли.
Старуха с печальной укоризной покачала головой.
— Эх, молодчик, не всякая ложь во спасение!
Но Суеверин нашарил под изголовьем полевую сумку, раскрыл, перелистал какие-то бумаги, выхватил фотографическую карточку.
— Или он, бабка, или голову мне с плеч долой!
Из группы снявшихся бойцов глянуло на Тарасовну единственное и неповторимое в своих ясных чертах лицо. Старуха обеими руками прижала карточку к щеке и замерла без единого слова. Оторвалась, перевела дыхание, спросила:
— Так чего же письма мои к нему не доходили?
— А какой у вас адрес?
— Двенадцать и четырнадцать, — заученно ответила Тарасовна.
— Устарело, бабуся. Мы с тех пор десять адресов успели переменить. Теперь пишите ему: шестьдесят девять плюс ноль восемьдесят четыре.
Тарасовна тихо сказала:
— Вестник ты мой добрый!
Но сейчас же опять забеспокоилась:
— Да он-то почему не сообщает мне ничего?
Пришла очередь Суеверину растеряться.
— Это — действительно…
Вдруг он вспомнил что-то, в замешательстве начал разглядывать Смирнову.
— Подождите, бабушка… А вы-то откуда взялись? Ведь вы вроде как в живых не состоите?
— Ну, батюшка, — обиделась старуха, — шестьдесят четвертый год живу, и паспорт всегда при мне.
— Это, бабуся, не
— Верно, — подтвердила Тарасовна, — упала бомба. Только не в меня, а в избу. И я теперь в чужой хате живу. Когда немец начал над деревней кружиться, я на огороде ковырялась. Опомнилась после взрыва и со страха в соседнее село за девять верст на четвереньках уползла. Неделю там жила. Меня в Лаваришках за погибшую считали… Ах, ты! — вдруг вскочила она. — Ведь это семиребрый Парамон мог про мою гибель Сашеньке написать, больше некому. Только он и адрес знал!
— Именно! — подхватил Суеверин. — И я хорошо вспомнил: Семиребрый! Александр тогда сильно огорчился. «Я, слышь, на фронте живой, а бабушку в тылу убило».
— То-то он, седой бес, стороной меня обходит! — воскликнула Тарасовна. — Так я пойду сейчас пересчитаю, сколько у него там ребер осталось.
Парамон оказался дома. Услыхав скрип двери, он свесил было с печки лохматую голову, но, узнав Смирнову, мгновенно нырнул куда-то в потемки.
Старуха схватила подвернувшийся ухват, стукнула об пол:
— Ты что же это, бобыль нечесаный, живую меня в землю закопал?!
Откуда-то из мрака, из-за печной трубы, послышался загробный, дрожащий голос:
— Был грех, соседка. Был… Поторопился написать. А после совести не хватило сознаться.
Недолго сердилась и бушевала старуха. Поставила ухват на прежнее место. Радость теснилась у нее в груди, била, как птица, крыльями, просилась вылететь на волю, под синее высокое небо.
— А ведь он живой, Сашенька-то! — вскричала Тарасовна. — Слышь, Парамон, живой! Да!
Старик выглянул наружу, лохматый, заросший до самых глаз.
— Жив? Вот благодать, вот счастье!..
Жалость к заброшенному, одичавшему деду охватила Тарасовну.
— Приходи морковного чайку испить.
— Не откажусь.
— Может, баньку перед чаем истопить?
Старик свесился до самого пояса, затряс головой и бородищей, прогудел:
— Ох, матушка, Тарасовна! Как тело-то по венику исплакалось. Топи жарче! А я к чайку горшочек меду захвачу.
…По свежей тропинке, мимо огородов и через пастбище, в мужских стоптанных валенках шла Тарасовна к лесу. В руках несла маленький глиняный горшочек. Многое ей надо было рассказать Суеверину. И о том, что от Сашеньки получено письмо, что помирилась с Парамоном, что занеслась теперь уже не одна молодка, а все три. Но на просеке ее не окликнул и не остановил сердитый часовой в тулупе. А на месте брезентовых палаток чернели ровные, еще не запорошенные снегом, большие квадраты голой и мерзлой земли. Еще не знала Тарасовна, что этой ночью фронт хлынул вперед. А вслед за наступающими частями снялись и двинулись госпитали с легко ранеными, продовольственные склады, походные мастерские, бесчисленные обозы.