Слово шамана (Змеи крови)
Шрифт:
Поднявшись на коней, кавалькада сорвалась с места и помчалась через город, нещадно сбивая с ног зазевавшихся людей, да еще и огревая их плетьми, дабы в следующий раз были внимательны и почтительны.
Охраняющие ворота янычары не только не попытались задержать всадников или хотя бы узнать, кто они такие — воины дружно навалились на груженую изюмом и вяленой рыбой повозку, оказавшуюся на дороге, сворачивая ее в сторону, после чего вытянулись в струнку, выпятив грудь. И только когда сипахи умчались вверх по дороге, один из янычар почтительно пробормотал, глядя им вслед:
— Султанский гонец прибыл…
Тридцать
Стоящая у дверей стража, нутром учуяв важного гостя, посторонилась, пропуская сипахов внутрь.
— Где хан? — одними губами спросил начальника караула один из гостей.
Десятник, кивнув, первым побежал вперед.
По счастью, Сахыб-Гирей в этот час не нежился в гареме, не спал, и попивал кофе. Он как раз собрал свой диван — калги-султана, калмакана, гурэддина, верховного муфтия, кырым-бека рода Шириновых, самолично Барын-бека и Аргин-бека и двоих богатых греческих откупщиков.
Охраняющая покои стража крымского хана так же догадалась не вставать на дороге османских рыцарей, и сипахи без стука ворвались в усыпанную подушками комнату.
Над диваном повисла мертвая тишина. Первый из вошедших сипахов расстегнул поясную сумку, извлек из нее деревянную трубку, закрытую крышкой и запечатанную воском со свисающей печатью, почтительно поцеловал и двумя руками протянул Сахыб-Гирей.
— Великий султан Селим, сотрясатель вселенной, мудрейший и величайший посылает тебе свой фирман, уважаемый хан.
Сахыб-Гирей, в чьих жилах смешалась кровь генуэзских поселенцев, русских невольников и татарских завоевателей, давших новому народу свое имя — черноволосый, кареглазый и светлокожий, поднялся навстречу, с поклоном принял письмо и тоже почтительно поцеловал футляр. Годы иссушили хана, успевшего дважды побывать на троне Казанского ханства и почти треть века — на крымском престоле. Он стал худощавым, щеки ввалились, лицо покрылось мелкими морщинами, веки казались пергаментными и полупрозрачными. Но суставы его по-прежнему оставались подвижными, а разум еще не покинул старое тело.
— Сим он повелевает тебе, хан Сахыб, — продолжил воин, — не медля собрать свои кочевья, своих воинов и вассалов, направиться в земли черкесские, карачаевские и касогские, дабы к осени добыть для него десять тысяч молодых невольников на весла для строящихся ныне в Гелиболе галер.
— Слушаю и повинуюсь, — опять поцеловал султанский фирман Сахыб-Гирей и повысил голос: — Повелеваю немедленно разослать призыв во все подвластные мне улусы, дабы все воины, услышавшие его приготовили с собой припасы на три месяца похода, трех запасных коней, оружие и собрались… — хан покосился на калги-султана.
— Op-Копа, — подсказал военачальник.
— В степи у крепости Op-Копа! — закончил хан. И еще прежде, чем султанский посланник покинул стены дворца, из него во все стороны один за другим помчались нукеры из тысячи ханских телохранителей, каждый с двумя заводными конями и единственным требованием: к оружию!
Правда, имелся в этом приказе один небольшой момент, малопонятный простым татарам, но вызвав широкую
По всему Крымскому ханству стар и млад, не пошедший добровольно с Гиреем-младшим, ныне доставали запылившиеся от безделья кожаные мешки, сушили на огне пшено, затем толкли его или обжаривали с солью, а некоторые — мололи на небольших ручных мельничках. В те же мешки укладывались обычный или кобылий сыр, мясо, баранье, козье или лошадиное, копченое, или вяленое, или сушеное, изрезанное на мелкие кусочки и лишенное костей.
Но много ли времени нужно степняку, извечному кочевнику, чтобы сняться с места? Считанные часы. Посему большинство татар, получив приказ, не стали никуда торопиться, а лишь проверили — насколько легко выходит из ножен древняя сабля, достаточно ли стрел в колчане, не рассохлось ли ратовище у копья, да не потрескалась ли дуга тугого лука. А потом снова вернулись к своим тучным стадам.
Заторопился только сотник Алги-мурзы Шаукат — взяв с собой половину воинов, охранявших дворец султанского наместника, он умчался на север с письмом Кароки-мурзы, предназначенном для Девлет-Гирея. Мурза советовал своему татарскому союзнику, что уже должен возвращаться из набега и как раз подходить к Изюмскому броду, до конца июня в ханство не входить — пусть обленившийся Сахыб исполняет султанский приказ сам.
Впрочем, наверное, мчались на север и другие гонцы — потому, что спустя две недели после получения в Бахчи-сарае начальственного фирмана, сообщение о поднимаемом для похода на Северный Кавказ ополчении достигло московского Кремля.
— Боярыня, — подбежав, торопливо поклонился Ефрем. — Гости к нам нагрянули.
— Кто?
— То не ведаю, — выпрямившись, холоп поправил на боку саблю. — Сказывают, бояре московские.
— Сейчас иду, — кивнула Юля. — Ступай.
Мальчишка, опять поправив саблю, убежал обратно на стену.
Всем шести холопам, выжившим после схватки с лезущими на стену татарами, Варлам подарил по сабле — настоящей, московской, которой человека вместе с доспехом пополам развалить можно, и железо им в Ельце купил — куяки сшить. Саблями мальчишки гордились, расставаться с ними отказывались и днем и ночью — но привыкнуть к висящей сбоку тяжести никак не могли.
Господи, восемнадцать лет — дети ведь еще!
Юля попыталась вспомнить себя в восемнадцать…
* * *
…выпил посудину до дна, стряхнул последние капли на землю и с поклоном вернул:
— Благодарствую, боярыня Юлия. Рад видеть тебя в добром здравии.
— Антип, Тадеуш, Войцех, — махнула рукой подворникам барыня. — Лошадей примите.
— Супруг как твой, боярыня? — вежливо поинтересовался гость. — В здравии ли он?
— Спасибо, здоров, Даниил Федорович, — кивнула Юля. — В Ольховку уехал. Там два смерда луг заливной не поделили. Соседи сказывают, чуть до смертоубийства не дошло.