Слово

Алексеев Сергей Трофимович

Петрович поднял ковш с медовухой, огладил усы, бороду и осушил единым духом.

— Во, паря, как! — сказал он то ли о ковше, то ли о строптивости комполка. — Потом он мне говорит: ты, кержак, к ордену за того офицера представлен. Я чуть не на колени перед ним: не надо ордена, дай бороду! Не дал… Ладно, тут большое начальство к нам нагрянуло, генерал. Опять им немец-язык потребовался. Ну, пошли мы втроем, двух притянули — солдата и офицера. Когда офицера-то я жучил в окопе, он меня за палец тяпнул. Притащили, сдали. Нас генерал к себе позвал. Тут же ордена достает и давай нам приворачивать. Я перед ним на колена — дай, грю, бороду! Позволь! Он так рассердился, потом узнал,

что кержак, — отошел. Возьмем, говорит, город Минск — отпустишь. Ладно, Минск взяли, я уже два дня небритый хожу. Встречает меня новый комполка, старого-то убили… Говорит — почто небритый? Я ему так и так… Побриться! Ничего не знаю! Крутенький… Опять за немцем посылает. Пошли мы с мужиками, скараулили одного. Темнота, он в окопе то ли сидит, то ли стоит — не видать. Голова в каске торчит, и все. Ну я на шею ему и прыгнул!

Старик, оживленный баней, медовухой и рассказом, вскочил, изобразил, как прыгал, и в страхе выкатил глаза.

— Веришь-нет, он меня ка-ак поднял! Сидел, оказывается, варнак! Так поднял, что я метра на два над землей очутился! Да обхватил мои ноги и ка-ак побежит!.. Мужики мои не знают, что делать. Я сижу у него на шее и еду! Здоровый, бугай, прет и прет! Вижу — самого, как медведя, притащут. Тут я его маленько на придушальник взял. Он пыл-то потерял, мягкий стал, как кисель. Ох, думаю, не кончился ли?.. Нет, живой, токо молчит. Приволокли к себе, а он, варнак, немтырем оказался, контуженный! Во как бывает, паря! А бороду так до госпиталя и не позволили. Когда мне брюхо зашили, я у тамошних спрашиваю — бороду можно? А они: можно, миленький, токо выживи. А то у меня кишок метра два вырезали, порченые оказались.

И, видя, что Ивану хоть и интересно, но не весело, Петрович, опрокинув еще один ковш, крякнул и молча начал одеваться.

— Собирайся! — распорядился он. — Поедем.

— Куда? — опешил Иван.

— Куда… За книгами! — Петровича уже покачивало.

Ивана долго уговаривать не пришлось. Собрались они, Петрович мерина заседлал, котомку с припасом привязал и взгромоздился в седло.

Старик на мерине, Иван пешком, держась за стремя, тронулись не спеша в путь, однако за ночь верст пятнадцать отмахали. Петрович протрезвел, понял, что погорячился, — из припаса один хлеб с луком, у Ивана одежонка неподходящая, — однако ни тот, ни другой и не подумали возвращаться.

На первой заимке, пустовавшей с войны, Петрович завалился спать, а Иван стал обследовать избу, чердак, подпол. В чулане отыскал великолепную, старинной работы, резную прялку, кокошник потрепанный, крысами и мышами посеченный, но тоже старинный. А книг словно тут и не бывало.

— Вербованные пошарились, — сказал старик, проснувшись. — От деревни близко, да и лесосеки рядом… Поехали, тут недалеко еще одна заимка брошенная. Там зимой видел книги, лежат…

«Недалеко» оказалось километров за сорок, только на следующий день добрались. Иван устал, засыпал на ходу, но при виде заимки ожил. Петрович же вывалился из седла и захрапел на траве, даже под голову ничего не подложил.

— Я, паря, — сказал он перед тем, как заснуть, — после медовухи дней пять сплю-у!..

— А змеи? — спросил Иван. — Змей не боишься?

— Тут змей нету, — уверенно заявил старик. — Змеи, они с людьми живут. А как люди уйдут — и змеи за ними…

Иван вошел в избу: пахло прелью, сухой глиной от разрушенной печи, сквозь прогнивший пол у стен пробивались желтые грибы. Маленькие, в два бревна, окошки на удивление были целы, хоть и составлены из осколков стекла. Уже на пороге Иван интуитивно ощутил, что здесь будет удача. Однако в избе он ничего не нашел и забрался на чердак.

Весь

чердак был засыпан листами бумаги, уже желтой и сероватой от дождей и солнца, проникавших сквозь дырявую крышу. Иван поднял лист — Псалтырь, отпечатанный в конце прошлого века, ничего особенного… Но кто же изорвал его? А изорвали умышленно: тут же валялись крышки Псалтыря с остатками листов. Кто-то сидел и методично выдергивал листы. Наверняка и сюда вербованные добрались…

Иван аккуратно собрал растерзанную книгу, вложил листы в корки и спустился в избу. Стоило идти за столько километров, чтобы найти эту безделицу?.. Не отсюда ли тот вербованный принес рукописную книгу и продал Ивану за двадцать рублей? Хороший заработок, нечего сказать… И куда теперь? Еще сутки тащиться до следующей заимки? Эх, опоздал он с обследованием брошенного жилья в тайге! Варварам всегда везет, вперед успели, сволочи, что они раньше, когда готовили экспедицию, не продумали этот вариант? Нет же, помешались все на материалах Гудошникова, решили, что с ними книги сами придут. А вот уж пропала и еще одна возможность сбора! Навсегда пропала, навечно….

Он выглянул в оконце. Петрович уже встал с земли и, как-то странно ступая, направлялся к мерину. То, что он увидел в следующую минуту, удивило и приковало к окошку.

Петрович не спеша подошел к мерину, погладил его по холке и вдруг полез ему под брюхо. Схватив его руками за передние ноги, старик уперся спиной в толстый, обвислый конский живот и, напрягшись, стал поднимать мерина. Тот, покорно опустив голову и вздрагивая кожей, обвис на Петровиче, как мешок с песком. Петрович поднял его раз, другой, третий — побагровел, как в бане, жилы вздулись на лбу, глаза кровью налились! «Что-то с мерином стряслось!» — испугался Иван, однако мерин, когда старик ставил его на землю, норовил ущипнуть травы и выглядел вполне здоровым. Иван не выдержал, выскочил на улицу.

— Петрович, ты что? Что с тобой?!

Старик выбрался из-под лошади, смущенно улыбнулся, покряхтел.

— Знаешь, паря, и сказать-то грешно… После медовухи меня плоть мучает. Вот я ее так и смиряю…

Иван, забыв о неудаче, расхохотался.

— Так ты бы женился, Петрович! К Марье вон бы и посватался!

Старик отер испарину на лбу, сказал решительно и строго:

— Нельзя мне, паря, нельзя.

Иван смутился, почувствовал, что за живое задел старика, за что-то тайное, хранимое от чужих глаз и ушей. Петрович с удовольствием рассказывал о довоенной жизни, о фронте, но дальше словно у него и жизни не было. И о детях никогда не поминал…

— Ну что, паря, взял книги-то? Если взял — поехали, — сказал Петрович. — Тут недалеко еще одна изба есть…

— Нету книг, — отрезал Иван. — Обрывки только собрал.

— Ты плохо искал, паря, — врастяжку проговорил старик. — Айда, поглядим… Я зимой видал — лежат.

Вместе с Петровичем они еще раз заглянули в избу, старик с ходу прошел за печь, сунулся в темный угол — пусто…

— Здесь были! — удивленно сказал он. — Вот так, одна на одной, лежали, по-моему, четыре… Я еще их пощупал, поглядел, пускай, думаю, лежат… Охотничаю я тут…

Он был настолько обескуражен, что Ивану показалось, вот-вот заплачет — борода затряслась и глаза повлажнели.

— Выходит, обманул я тебя, паря… Во как…

— Вербованные, сволочи! — ругнулся Иван. — Сожгли, наверное! — Петрович молча покачал головой и побрел на улицу. Иван вышел за ним, присели на прогнившем крыльце.

— Во как, паря, — повторил он. — И хлеба-то у нас боле нету… Да ничего, не пропадем, поди, а?

— Надо было хоть ружье взять, — пожалел Иван. — Тетерева летают.