Слово
Шрифт:
— Не волнуйтесь, там и для вас много чего, — будто отстреливался хранитель. — Я бывал у него, знаю. Все, что не имеет археографической ценности… — я повторяю: археографической, а не ценности вообще, — возьмете вы. В конце концов, музей — не библиотека.
— Но и не мусорная свалка! — резал директор музея. — В таком случае, давайте заранее обговорим, что конкретно.
— У Гудошникова в собрании нет мусора, — отрубил Аронов. — И вообще, мы делим шкуру неубитого медведя. Сначала нужно спасти коллекцию… Вы обещали проконсультироваться
Екатерина Ивановна не дослушала, потому что на пороге отдела появился человек в стеганке и сапогах.
— В грязной обуви нельзя! — предупредила она и заспешила к дверям.
— Мне бы товарища Аронова… — несмело сказал мужчина и отступил назад, глядя на свои сапоги.
— Михал Михалыч занят.
— Но я спешу… Меня ждет машина… Мне на несколько минут. Это очень важно для него, — пришедший глядел открыто, даже как-то виновато и, по мнению Екатерины Ивановны, опасности не представлял. Тем более одет он был как свой брат колхозник…
Она дала ему тапочки и синий халат вместо фуфайки, проводила в кабинет.
И едва он ступил туда, как говор стих, а потом и вовсе прекратился. В отделе снова наступила тишина, и только аспирант в дальнем углу читального зала медленно шуршал карточками каталога…
— Вы напрасно приходили к отцу, — начал Гудошников-младший, когда Аронов понял, кто к нему пришел, и усадил нежданного гостя к краю стола. — Он очень сильно переживает вашу встречу, волнуется, а это ему вредно. Я говорю вам это как врач. Прошу вас больше так не делать.
Хранитель окинул взглядом гостя, вздохнул:
— Я вас понимаю. Но у нас не было другого выхода. Никита Евсеич долго работал среди старообрядцев, у него есть пофамильные списки, списки книг… А мы сейчас разворачиваем программу…
— Знаю, — перебил его Степан. — Но вы поймите: отец болен! Его нельзя волновать. У него развивается паранойя. Этакое болезненное желание переустроить мир, жажда новшества… Тяжелые бредовые переживания.
Аронов и Оловянишников переглянулись.
— Вы это говорите как врач? — спросил хранитель.
— Да… Правда, я не психиатр… но у него все признаки, — Степан задумался, перевел дух. — Его слишком долго не понимали, а он боролся всю жизнь. Это уже, так сказать, результат его переживаний. Последнее время сидит, сочиняет какой-то сказ о судьбе письменности и литературы на Руси… Днем пишет, а по ночам читает мне. Он немного успокоился за этой работой, в себя пришел.
— Мемуары? — спросил Оловянишников с интересом. — Знаете, я ведь тоже балуюсь… На работе за день накрутишься, а вечером этак сядешь, задумаешься, вспомнишь жизнь свою, и такое освобождение наступает…
Он вдруг осекся и смущенно улыбнулся.
— Я дышать на него боюсь, — продолжал Степан, выждав паузу. — Пускай пишет, только чтобы обострений не было… Кстати, Михаил Михайлович, вы знаете что-нибудь о рукописи старца Дивея?.. Ну, будто написана она еще до крещения Руси каким-то
Аронов грустно усмехнулся, посерьезнел.
— Не знаю… Никита Евсеич что-то такое мне рассказывал… Как в гражданскую войну искать ее ездил… Да и будто находил ее, но то ли потерял, то ли украли… Он все хотел доказать, что письменность на Руси возникла на несколько веков раньше прихода Кирилла и Мефодия. А это недоказуемо!
— Отец всегда с таким жаром мне рассказывал об этой рукописи, — проговорил Гудошников-младший, — с детства помню…
— Нет-нет, Степан Никитич, это недоказуемо, — встряхнулся Аронов. — Не знаю, чья это выдумка, но о такой рукописи в источниках упоминания нет. И о старце таком не упоминается… Он всегда был чудаковатый — Никита Евсеич.
— Значит, и это бред, — вздохнул Степан. — А я все-таки надеялся… Спросить не у кого было, чтобы проверить…
— Да, скорее всего больное воображение, — подытожил хранитель. — Собиратели, они все чудаки. Я с ними, слава богу, встречался.
— Все равно, пускай пишет, — задумчиво произнес Гудошников-младший. — Ему сейчас не надо мешать.
— Он где-нибудь состоит на учете? — осторожно спросил директор музея. — Ну, как этот… как душевнобольной?
— Нет, зачем же, — возмутился Гудошников-младший. — Отец под моим наблюдением, этого достаточно. Отца знает слишком много людей… — он замялся. — Не хотелось бы, чтобы о нем помнили, как… Это наша семейная тайна, если хотите. А вам я рассказываю только для того, чтобы вы знали правду и оставили отца в покое. Я чувствую, вы от него не отстанете с этими материалами. Так что я вас предупреждаю. Вы поймите, я вынужден! Мой отец — герой гражданской войны, известный археограф, в конце концов, инвалид… Имеет право он хоть сейчас пожить спокойно?
Аронов вдруг стал задыхаться, боль сдавила грудь, стиснула сердце. Он машинально опустил руку в карман, где всегда лежал ингалятор, но тут же вспомнил, что с утра надел другой пиджак. Хранитель постарался расслабиться, сделав губы трубочкой, потянул воздух.
— А у вас одышка? Астма? — насторожился Гудошников-младший.
Аронов покивал, багровея и прикрывая выходящие из орбит глаза.
— Старайтесь дышать носом, — посоветовал Степан и, ловко расстегнув рубашку на его груди, начал массировать кожу возле ключиц. — Вдох — медленный выдох… Ну, ну давайте!
Аронов дышал с хрипом, руки тряслись, немели губы. Через минуту приступ кончился, и сразу навалилась слабость, усталость. Перепугавшийся Оловянишников брякал графином, наливая воду в стакан. Аронов утер платком лоб, лицо, откинулся в кресле.
— Воды не нужно, — сказал Степан, и Оловянишников торопливо убрал графин. — Вода может вызвать новый приступ… Где вы лечитесь, Михаил Михайлович?
— В своей… поликлинике, — выдохнул Аронов. — Говорят, бесполезно… консультировался… На нервной почве астма, говорят…