Слой-2
Шрифт:
– Что надо, Вовян?
– У нас в кассе найдется двести? – спросил Лузгин.
– В рублях?
– Да, в рублях.
– Найдется.
– Выдашь мне завтра с утра пораньше.
– Куда так много сразу?
– Потом объясню. Хотя и не твое это собачье дело.
– Правильно, это твое собачье дело. Встретимся в восемь на точке. Кошмарных снов! – сказал банкир и повесил трубку.
Вернувшийся в кабинет Лузгин не смог отказать себе в удовольствии пару минут поиграть в молчанку, делая умное лицо и глядя в пустоту расфокусированным взглядом. Обысков не выдержал и спросил:
– Ну как?
Лузгин немного покрутился в кресле, ткнул в пепельницу окурок сигареты, выпил остатки холодного кофе.
– Будет тебе наличка, – сказал он и помахал пальцем у толиного носа. – Но, брат, смотри...
Даже в полумраке
– Да ты что, Вова, да ты что!.. Ну спасибо тебе, я теперь...
– Ну, что я говорил? – выплыл из диванного угла восторженный Валерка. – Вот так-то!
– Ладно, кончайте базар, – сказал Лузгин и поднялся из кресла. Оба гостя вскочили разом, Валерка задел коленом кофейный столик.
– В половине, нет – без пятнадцати восемь будь у подъезда. Колеса-то есть?
– Спра-а-шиваешь, – с показной обидной протянул улыбающийся Толик, и все трое пошли коридором в прихожую. Из спальни доносились стрельба и вопли – жена смотрела по видику какой-то боевик.
– Ну ты вообще как, чем занят? – спросил Валерка, уже обувшись и натягивая куртку.
– Нормально, – ответил Лузгин.
Тогда, весной, после взрыва в кротовском коттедже, он долго лежал в больнице, правда, хорошей, «нефтяной» клинике в Патрушево, подружился с тамошним главврачом Кашубой, приятным умным мужиком, ещё одно доброе знакомство могло пригодиться в жизни – это плюс, но глубокий шрам на лбу никак не заживал, да и последствия контузии сказывались: речь утратила былую плавность и яркость, появились мучительные паузы... Так или иначе, но к телеэфиру он был непригоден. Сидел на больничном, а летом уехал по путевке во Францию, шлялся по душному Парижу, сам себе придумав пешеходный тур «по хемингуэевским местам»: Монпарнас, «Клозери де лила», улица Кардинала Лемуана, Нотр Дам де Шан, Флерюс, Люксембургский сад, остров Сен-Луи... Вернувшись в Тюмень, поехал на телестудию и подал заявление об уходе.
После недолгих уговоров и сожалений заявление ему подписали, и мир не рухнул, все шло на свете своим чередом. Не было мешков писем от рыдающих зрителей, и даже его редакция не распалась: ее возглавил Угрюмов, притащил из университета какого-то молодого, здорового и наглого парня, который придумал неплохое шоу и сразу попал «в цвет», чему Лузгин и радовался, и завидовал. Впрочем, зависти не было. Зависть – это когда «почему он, а не я». Здесь было ясно почему, и Лузгин вместо зависти испытывал к парню анемичную неприязнь умного старого евнуха к молодому козливому трахальщику. К тому же он остался директором творческого объединения «Взрослые дети», кое-какие деньги ему оттуда капали, нечто вроде пенсии ветерану, но Лузгин знал, что это ненадолго, скоро «встанет вопрос», начнется тихий бунт на корабле и капитана-инвалида снимут с довольствия под аккомпанемент старой песенки «кто не работает, тот не ест».
Денег оставалось впритык, вся «заначка» скушалась в Париже, и надо было думать, чем жить дальше. И вот тут с пугающей своевременностью и возник из далекого московского небытия Юрий Дмитриевич, бородатый джинсовый эксперт Юра, бесследно исчезнувший из лузгинской жизни той весенней ночью, когда была драка в гаражах, побег из города, пьянка в коттедже у друга-банкира и его, Лузгина, глупая стрельба из пистолета по коробке со взрывчаткой; потом одна жизнь кончилась и началась другая – по крайней мере, так ему казалось. У банкира Кротова, кстати, помимо раскуроченного коттеджа, случилась тогда и другая неприятность: сыскари нашли в развалах незарегистрированный армейский карабин «СКС», долго мотали нервы хозяину, но банкир по совету адвоката стоял насмерть – не мое! – и дело как-то замяли. Минуло лето, пришла осень с ее тюменскою тоской, дождями, грязью и предвыборной суетой. Лузгин прокисал на диване и в редких загульных междусобойчиках, когда вдруг появился Юра, все такой же уверенный, свободный и юморной, и сделал ему предложение и аванс, и вот теперь, проводив гостей-просителей и глянув мельком на часы – сколько там осталось до футбола, – он снова сидел за столом в кабинете и читал инструкцию «Работа с оппонентом в избирательной кампании».
Конечно же, Лузгин и раньше знал, что политическая реклама с нравственной точки зрения мало чем отличается от рекламы товарной, коммерческой, задача везде одна – заставить
«...Чтобы компрометирующий оппонента материал был интересен для прессы, надо придать ему статус новости или события по следующим критериям: интерес для широкой общественности, эмоциональность и драматичность, злободневность, присутствие в нем узнаваемых людей, необычность, масштабность и значимость. У компрометирующей информации есть свойство, способное привлечь журналистов, – она негативна. А негативная информация пользуется традиционным интересом широких масс. Пресса осознает это, а потому проявит любопытство к любому хорошо обоснованному компромату на любого человека независимо от его социального положения и заслуг перед обществом».
Лузгин отложил брошюру, ещё раз глянув на обложку: Кутов и Шамалов, московские спецы, если верить бородатому Юре, из той команды, что нынешним летом привели Ельцина к победе на выборах. Лузгин те выборы пролежал то в палате, то дома на диване, почти за ними не следил и был уверен в поражении Зюганова, а вот сойдись в финале Ельцин с Лебедем, как знать, чем бы дело обернулось, но хитрый Б.Н. заманил «пернатого» в золоченую клетку секретаря совбеза, потом «кинул» на Чечню... В общем, кинул всех. Сам Лузгин на выборах голосовал за Ельцина, а если точнее – против Зюганова, полагая, что даже нынешний бардак все-таки лучше очередной перетряски с новым дележом.
Стрельба и вопли в спальне прекратились, стояла тишина, потом Лузгин услышал внятный щелчок выключаемой лампы – жена решила спать, знала о ночном футболе с пивом, орешками и бесконечным куревом в гостиной, где стоял большой телевизор и днем курить запрещалось. Лузгин снова глянул на часы, и тут в гостиной затрещал приглушенный на ночь телефон. Он неспешно собрал в ладони сигареты, зажигалку и пепельницу, толкнул коленом дверь кабинета и побрел в темноте на звук, брякнул пепельницей о журнальный столик, долго нашаривая пальцами «висюльку» у торшера, нашел и дернул, потом отжал на телефоне кнопку громкой связи и молча вслушивался в гулкую пустоту включенной линии, пока голос Кротова не проскрипел из динамика:
– Снимай трубку, Вовян, знаю я твои шуточки.
Лузгин сел в кресло у телефона и снял трубку с аппарата.
– Кому не спится в ночь глухую?
– Застрахую, – сказал банкир. – Кто сегодня играет?
– Черт его знает. Они же не объявляют ни хрена. Похоже, «Челси», а с кем – непонятно.
– «Челси» – это хорошо, если «Челси», – сказал в трубке Кротов. – Посмотрим на старичка Виалли.
Весь прошлый год – спасибо питерскому телевидению – они смотрели игры чемпионата Италии, куда интереснее дворового российского футбола, а нынче тот же Питер крутил по понедельникам в записи кубок Англии, тоже хороший футбол, и Кротов с Лузгиным болели за перешедших в английские клубы итальянских игроков уже как за своих. В клубе «Челси» нынче бегал бритый толстяк Виалли из «Ювентуса», у него не клеилась игра, и друзья переживали за «старичка»: все-таки в Англии совершенно другой футбол, чем в Италии, а «старичок» был на излете футбольной карьеры, набрал лишний вес, но играл азартно, что и нравилось.
– Тебе зачем деньги-то понадобились? – спросил банкир.
– Решил гульнуть под выходные. – Лузгин колебался, говорить ему правду или нет, и решил, что не надо, банкир бы не одобрил и попросту денег не дал. – Старик, это мои обстоятельства. В конце той недели верну.
– Не нравится мне это, – сказал Кротов. – Старик, тебя к таким суммам нельзя и близко подпускать, у тебя же деньги в руках не держатся.
Кротов был прав, но было поздно, слово дадено, хотя и сам Лузгин уже испытывал некоторое беспокойство от содеянного: сквозило в Толике что-то нервическое, с легким дребезгом, как от надколотой чашки, и уж слишком явно тот обрадовался, когда Лузгин пообещал ему помочь. С другой стороны, частный бизнес – это всегда нервотрепка, беготня по грани, пан или пропал, и внешне Анатолий не выходил за рамки деловой поведенческой амплитуды очень среднего «нового русского». Двести миллионов – сумма немалая с бытовой точки зрения, но в коммерции это были сущие гроши, к тому же существовал и «поплавок» – страховка в виде банковского кредита. «Пока договор не увижу – денег не дам», – решил Лузгин, а в трубку сказал: