Случай на улице Капуцинов. Рассказы
Шрифт:
— Элитерий…
Прислушался к своему голосу и покачал головой.
— Никуда не годится… — прошептал он. — Не будет слышно и в средних рядах…
Махнул рукой и пошел к директору.
— Если возможно, — начал он, здороваясь с директором, — будьте любезны известить аудиторию о том, что я совершенно не в состоянии делать завтра доклад. Я совсем болен, у меня температура, меня трясет, я… — и, обливаясь потом, опустился в кресло.
— Нет, коллега, это невозможно, — так же, как и в разговоре со смотрителем, внезапно краснея, раздраженно ответил директор. — Сделайте что-нибудь с собою, подлечитесь, но доклад должен состояться. Вы так взбаламутили ученый мир, что ждать дальше нельзя.
Глазами загнанного животного смотрел больной на директора. Потом криво усмехнулся, с трудом поднялся с кресла и протягивая директору дрожащую руку, прошептал:
— Нельзя, так нельзя… Только прошу приготовить к докладу механика для киноаппарата, да заодно и доктора, если не выдержу.
… — О том, чтобы сколоть те части породы, на которых был отпечаток, нечего было и думать. У нас не было инструментов, а если бы они и были, то мы не могли рисковать возможными повреждениями пласта во время сколки. Мы с Гриммом решили сделать с отпечатка слепок. Два месяца пробирались мы к Лагуте, частью пешком, сквозь заросли тропического леса, прорубая себе путь топором, частью по реке, на наскоро связанных плотах. В Лагуте мы скупили по аптекарским складам почти весь запас гипса и с несколькими туземцами, в сопровождении груженых гипсом мулов тронулись в обратный путь.
Голос докладчика был глух — он все время откашливался, нервным движением беря себя за горло. Подносил руку ко лбу, как бы стирая с него пылающий жар, и чувствовалось, что только колоссальным усилием воли удерживает себя на кафедре.
Аудитория была предупреждена о болезни докладчика — даже шепот его мог донестись до последних рядов в стоящей тишине. В зале не было ни одного пустого места, сидели на приставных стульях, стояли в дверях. И, напряженно слушая оратора, смотрели на стоящий около кафедры громадный щит, на гипсовой поверхности которого, набранное из отдельных кусков, виднелось очертание скелета какого-то зверя. Намечался ряд позвонков змеевидного тела, лучистые кости крыльев, вооруженной зубами пасти.
…И вот началась работа по снятию слепка. Мы смазали поверхность отпечатка растительным маслом, приготовили гипсовый на квасцах раствор и стали снимать одну часть за другой, наливая гипс на поверхность. Имевшийся в инвентаре экспедиции киноаппарат запечатлел этот процесс… Механик, прошу вас приступить.
Свет погас, зажужжал фонарь и на экране задвигались фигуры. У подножья почти отвесной скалы копошились двое людей. Нагнувшись над большим плоским камнем, они всматривались в его поверхность. Один из них, в котором публика узнала докладчика, выпрямился, улыбнулся и сказал что-то другому — и тут аудитория увидела ту громадную перемену, которую претерпел этот человек. На экране говорил беззвучно здоровый, крепкий мужчина, на кафедре стоял бледный, изможденный и больной.
…— Как известно всем из газет, моего друга, художника Гримма, уже нет в живых. Он не перенес тропической лихорадки и умер месяц спустя, на пути к Лагуте. Эта лихорадка не пощадила и меня — я тоже совсем еще болен…
Показалась долина реки, по берегу которой шел караван — десяток груженых мулов и несколько человек — Гримм, докладчик и пять или шесть туземцев-дикарей.
Оратор замолк — и притаившаяся аудитория услышала падение тела.
Дали свет — на полу, у ступеней кафедры, в глубоком обмороке лежал докладчик, молодой, прогремевший на весь ученый мир палеонтолог Сэт Томмервиль.
Шесть шагов в длину, четыре и ширину, кровать, рахитический стул, вздрагивающий от каждого движения шкаф без дверец и залитый чернилами стол из некрашеных досок — убежище старого учителя Натана Флейшмана.
Утром чай, вернее водица цвета спелого колоса, без сахара, с куском хлеба, днем немного рубцов, студня или кровяной колбасы, вечером — хорошая книга. Впрочем, книга и утром, и днем. Если бы не было книги, не стоило бы есть рубцов, студня и кровяной колбасы. Потому что сильное воображение и творческий ум превратят вам их в нектар и амброзию, лихорадочный шкаф и рахитический стул — в шедевры мебельного искусства, комнату — во весь мир, земной, межпланетный, в космос, в бесконечность…
— Читали, сосед, сегодняшнюю газету? — слышит Натан Флейшман голос из коридора.
Старик поднимается со стула и идет к двери. За ней стоит сосед, слесарь Толь, с газетой в руках.
Натан нагибает голову и смотрит поверх очков на слесаря. Тот протягивает газету.
— А что, сосед, разве есть что-нибудь, заслуживающее внимания? — по старой привычке учителя глухонемых, отчетливо и медленно выговаривая каждый слог, — спрашивает Флейшман.
— Зверь Сэта Томмервиля, — отвечает слесарь.
— Зверь Сэта Томмервиля? — оживляется старик. — Что это такое? Давайте, давайте, дорогой Толь, я прочту сейчас!
И Натан читает о том, как пять лет тому назад молодой ученый, кандидат на кафедру палеонтологии Сэт Томмервиль вместе со своим другом, художником Ромуальдом Гриммом отправился в экспедицию по неизвестному направлению. На его отъезд в то время никто не обратил внимания — собирался он на свои собственные, довольно значительные средства, своему отъезду рекламы не делал, но снарядил, как сообщала газета, экспедицию очень хорошо — было взято все, необходимое для длительного путешествия, даже киноаппарат.
И вот, неделю тому назад, он вернулся и привез с собой слепок с отпечатка неизвестного науке ископаемого. На литографских сланцах Голубой реки окончил свое существование невиданный зверь и воздвиг себе на тысячи лет памятник — своим собственным телом, отпечатавшимся всем костяком на камне. Памятник воздвиг себе и Сэт Томмервиль — зверь не был известен палеонтологии.
Не похожий ни одно изученное наукой ископаемое животное, он поставил в тупик весь ученый мир. Имея крылья, он является представителем класса птиц, форма головы и змееобразного позвоночника столба говорили за то, что он близко стоял и к пресмыкающимся. Являясь, таким образом, сильным конкурентом археоптериксу, считающемуся соединительным звеном между этими двумя классами, он превосходил последнего величиной, как превосходит орел канарейку.
И Сэт Томмервиль дал ему звучное имя — элитерий. Газета сообщала дальше, мешая научный материал с обывательской обыденщиной, что это название дано в честь невесты Томмервиля, Элит, очаровательной, как и подобает быть невесте знаменитости, девушки. Мимоходом передавалось, что свадьба состоится на днях и что она откладывалась сих пор по двум причинам — по случаю смерти Гримма, погибшего от лихорадки на обратном пути экспедиции и память о котором Сэт Томмервиль хотел почтить полугодовым трауром и по причине болезни самого Томмервиля, тоже зараженного лихорадкой и больного до того, что он упал в обморок во время чтения своего доклада в Геологическом Институте.