Случай с Акуловым
Шрифт:
Акулов, смутно помнивший Чехова еще по школе ("Хамелеон" да "Человек в футляре"), принялся за чтение с неохотой, чтобы так, убить время. Но уже первую ночь Федор не спал, а матросы, поднимавшиеся на вахту, слышали из каюты стармеха такой хохот, что крутили пальцем у виска, давая тем самым понять, что стармех, видно, чокнулся от безделья, если хохочет как филин по ночам.
Дальше пошло в основном грустное.
А ночи стояли белые, Федор читал, сидя в кресле у иллюминатора, положив больную ногу на табурет. Возникали и исчезали за бортом зеленые острова, розовело,
"Ах ты боже мой, что за человек,- бормотал Федор.- И это ж надо, всякая сволочь жила, а он помер. А?"
А когда прочел в последнем письме: "А от одышки единственное лекарство - это не двигаться",- заплакал.
Странный, очень странный был тогда месяц, и, хотя все потом пошло по-старому, в душе Федора осталось радостное чувство, будто повстречал он старого друга, наговорился всласть, и друг тот ему ровня. Потому как человека понять можешь, если сердцем он тебе близок.
Федор очень удивился, когда боцман сказал ему, что пьесы Чехова в Англии и во Франции ставят. И даже в Японии.
– Что ж они понять в нем могут? Ведь он наш, русский!
– В Чехове со всей остротой выражено чувство прекрасного,- загадочно сказал боцман,- такие шедевры интернациональны.
На что Акулов ему сказал:
– Ладно, боцман, иди проветрись... Чувство прекрасного, сказанул тоже...
Акулов отложил книгу, зажег сигарету. На коричневой с позолотой пачке - Санька, должно быть, вчера в карман сунул - было вытеснено "Филип Моррис". Перед глазами всплыло холеное, с низко подстриженными бачками лицо Саньки.
"Да, культурно живет Александр Ильич,- подумал Акулов,- культурно. Всего достиг. А я? Ну что я за серость такая? Умные книги редко читаю, в театре тыщу лет не был. Возьму да и поеду в это самое Мелихово, в дом-музей, погляжу, как Чехов Антон жил, хороший человек".
Мысль, возникшая просто так, от скуки, вдруг обрела конкретность и остроту желания.
"Поеду,- радостно подумал Акулов,- ах, черт, поеду! Гори оно все синим пламенем. Поеду, и точка! Мы, конечно, не кандидаты каких-то там наук, но насчет чувства прекрасного у нас тоже не все пропало. Имеем понятие! Да! Акулов подмигнул настольной лампе.- А если вы считаете, что радость не может быть вечной, то и хрен с вами, Надежда Андреевна. Обойдемся. Пишите письма..."
До города Чехова, или, как его раньше именовали, Лопасни, Акулов добрался на электричке. Дороги не запомнил, так как задремал и проснулся оттого, что сосед, военный, тряс за плечо:
– Вставай, моряк, станцию свою проспишь.
Шел мелкий дождичек. На привокзальной площади было пусто. Справа, у столба, обозначав-шего остановку, стоял забрызганный грязью автобус. У автобуса сидели на корзинах
Акулов подошел к старику и спросил:
– Как до Мелихова добраться, не скажете?
– Это отчего же не скажу?
– ехидно прищурился старичок.
– Может, вы не местный.
– Вам бы не говорить, мне бы не слушать, гражданин хороший,- обиделся старичок,- жизнь, можно сказать, в Мелихове прожил.
– И что ты, старый, человеку голову морочишь?
– вступила в разговор одна из теток, краснощекая, крепкая, лет сорока, не больше.- Вот на энтом автобусе до кольца, и вся недолга. Вы, извиняюсь, издалека?
– Издалека, из Архангельска.
– Далече. Небось уйму денег на дорогу истратили. К родственникам или так?
– Так.
– А-a, значит, в музей. Доброе дело. Ноне к Антону Павловичу много ездють. Вы из моряков будете?
– Вот ведь бабы!
– желчно сказал старик.- Это им скажи, то скажи. Совсем совесть потеряли!
Тетка сердито покосилась на него, но ответить не успела: пришел шофер, молодой, но уже лысый парень в зеленой нейлоновой куртке.
– Поехали! По коням, девушки!
– весело крикнул он.- Смотрите, тетки, огнестрельное оружие и взрывчатые вещества провозить не разрешается. Что у вас в корзинах?
– Бонбы,- степенно, без улыбки ответила вторая тетка, постарше, в бархатном жакете и линялых трикотажных спортивных штанах.- Иди заводи свой драндулет, пустобрех!
Шофер не обиделся и даже помог теткам разместить корзины. Акулов сел на переднее сиденье. По крыше автобуса забарабанили крупные капли.
– Ух, припустил,- улыбнулась первая тетка.- Ну, поехали. Запевай дед! С песней оно быстрее дело пойдет.
Старик не удостоил ее вниманием, только презрительно поджал губы.
Автобус развернулся и, приседая, лязгая и грохоча, понесся по мокрому асфальту.
Акулов сумрачно глядел на нейлоновую спину шофера, и в нем ворочались разные чувства. Колобродили мыслишки о том, что он совершает глупость, дикий какой-то поступок, что в Москве сегодня могло быть весело, а его несет черт-те куда, на ночь глядя. Но тяжело и упрямо поднима-лась другая мысль. "Все правильно. Все ты делаешь верно. Хоть вечерок побудь человеком".
Временами ему вдруг начинало казаться, что он едет на похороны.
Дождь вовсю хлестал по стеклам. Но пробивалось уже и солнце, последнее, предзакатное. В косом оранжевом луче, рассекавшем автобус на две части, плавали крошечные пылинки.
Неожиданно автобус выскочил на пригорок, и из березового мелколесья возникла вдруг церквушка, веселая, ясная, с голубыми куполами. И такая кругом была ширь, такой простор, что у Акулова захватило дух, но автобус уже, как подводная лодка, шел на погружение, с обеих сторон его захлестывали черные, распаханные под озимые поля, и куцые ракиты тревожно махали ему вслед мокрыми ветвями.
До Мелихова доехали минут за сорок. Тетки сгрузили корзины, подхватили их и бодро зашагали к белеющим неподалеку постройкам. Одна из них остановилась и, не выпуская из рук корзины, крикнула Акулову: