Случайные имена
Шрифт:
— Премного благодарен, — отпыхивается насытившийся Алехандро, — очень все было вкусно!
— Соня у нас умница, — подобострастно, будто заискивая, говорит Фарт, — она не только готовит прекрасно, она все у нас делает прекрасно, вот увидишь!
От этой многозначительной реплики и Соня, и Александр Сергеевич краснеют, в разговоре возникает пауза, а потом Фарт, сообразив наконец, что сморозил что–то не то, тоже краснеет и говорит:
— Да ты, Алехандро, не думай…
Тут Соня не выдерживает и просит Фарта замолчать, что тот с удовольствием и делает, приступая к раскуриванию (да, правильно!) очередной тапробанской сигары, Соня же интересуется у Алехандро, посетили ли они библиотеку, а если да, то нашли ли в ней нужные книги?
— Что вы, — печально произносит А. С. Лепских, — какая библиотека! — Он машет рукой, Соня интересуется, что же помешало им воплотить в жизнь разработанный дядюшкой Го план, и Александру ничего не остается, как рассказать подробно все перипетии сегодняшнего дня, начиная с того самого момента, когда их кабриолет (на пересечении улицы Микелон с площадью Клерамбо) столкнулся с кабриолетом молодой Вивиан Альворадо, и принцесса, пользуясь своим положением, заставила их… Но опустим всю повествовательную часть рассказа г-на Лепских, ибо нам–то хорошо известно, что заставила (употребим лишь более благородное слово: «попросила») их сделать принцесса Вивиан, когда же Алехандро закончил свой рассказ, то внезапно заметил, что Фарт тихонечко сопит прямо за столом, так и не докурив очередной «тапробаны», умаялся, нежно проговорила Соня, глядя на троюродного кузена, а потом обратилась к Александру Сергеевичу с предложением остаться — вместе с Фартом, естественно, — ночевать у нее, ибо «куда на ночь глядя, опять в кого–нибудь врежетесь!»
— Даже не знаю, насколько это удобно, — проговорил стеснительный (вот так сегодня весь день!) Алехандро, но тут подал сонный голос Фарт (все, оказывается, слышал, хотя и дремал) и сказал, что Соня умница и сейчас он сам позвонит дядюшке Го, тот, естественно, согласится (да и согласился, конечно), и вот Фарт уже спит, накрывшись с головой одеялом, а Соня и Александр Сергеевич сидят на кухне, и милая хозяйка обрушивает на голову (такой сильно бьющий в темечко водопадик) кучу сплетен о принцессе Вивиан, ибо ее отчего–то гораздо сильнее задел сегодняшний дневной инцидент, чем самих его участников, так что Александр Лепских как бы продолжает
— Конечно, понимаю, — говорит изумленный Алехандро, ведь ничто в облике самой Вивиан Альворадо не подсказало ему того, что поведала сейчас гостеприимная Соня на маленькой кухоньке уютной квартиры в одном из наиболее тихих районов Элджернона, довольно далеко, между прочим, находящегося от дворца герцогов Альворадо, где спят уже (а отчего бы и нет?) в своих покоях герцогиня Стефания, ее дочь, принцесса Вивиан, и внучка, маленькая Анжелика (Алиса), что же касаются Себастьяна, то гостеприимная Соня все тем же шепотом рассказывает Александру, будто сам Себастьян не родной брат Вивиан, а всего лишь сводный, ибо отцом его действительно был герцог Рикардо, а матерью — одна загадочная дама, имени которой до сих пор никто не знает, и тут Александр Сергеевич чувствует, что крыша у него начинает потихонечку съезжать, то бишь попросту он столь же потихонечку трогается умом, ибо попал, что называется, как кур в ощип (кстати, отчего в детстве Алехандро таинственный считал, что кур попадает не в неведомый ему тогда ощип, а в простые обеденные щи), одно безумие (свое, родное, почти сорок лет пестуемое безумие ненаглядного отечества) сменилось несуразным, разбитным, будто вычитанным из дешевых романов начала века идиотизмом, в котором правят бал (опять же не больше, чем идиома) титулованные особы, связанные между собой, оказывается, кровосмесительной связью, мне бы их проблемы, думает про себя Алехандро Лепских, с умилением поглядывая на Соню и благодаря Бога за то, что таинственному вершителю судеб не приходит в голову закрутить сцену на кухне так, чтобы они с Соней пали (еще можно сказать «впали») в объятия друг друга, этого бы мне еще не хватало, продолжает размышлять Александр Сергеевич, с удовольствием соглашаясь выпить очередную чашечку чая, очень крепкого и очень терпкого на вкус, хотя Соня по–своему прелестна, это тоже надо отметить, думает Алехандро, поднося к губам вместительную фарфоровую чашку, да и хозяйственна, это надо же, так быстро соорудить столь замечательный ужин, да и чай она заваривает отменно, а в этом, надо сказать, г-н Лепских знает толк, недаром еще при своей жизни с Катериной Альфредовной заварка чая всегда была на его совести, но что толку вспоминать о Катерине Альфредовне, навряд ли еще когда они встретятся, чужой мир, думает Алехандро, чужие люди, хотя на самом–то деле ему очень уютно и спокойно в этом чужом мире среди чужих людей, как турист, думает он, попал в неведомые края, в которых тебе ничего не ясно и непонятно, и вот, день за днем, открываешь этот мир, удивительным образом то ли похожий на твой собственный, то ли непохожий, но в этом разве дело — в похожести и в непохожести? Хотя та еще получилась формулировочка, некорректная, как и само, честно говоря, его прибытие сюда — был Дзарос без г-на Лепских, и вот теперь есть Дзарос с г-ном Лепских, хотя какой из них, Дзаросов, более правилен, тот, который «без», или тот, который… тут Александр Сергеевич понимает, что совсем уж запутался в собственных попытках разобраться, что к чему, да и молчит уже так долго, что Соня, наверное, удивляется, ведь она–то продолжает свой рассказ, но о чем конкретно ведет повествование — вновь о Вивиан Альворадо? О Себастьяне? Или уже перешла на собственную семью и лепечет что–то о дядюшке Го, Фартике и прочих, навряд ли существующих на самом деле родственниках, как навряд ли существует сама Соня, да и собственное бытие на этой земле Александр Сергеевич способен подвергнуть сомнению, скорее уж это мираж, дурное отражение в кривоватом зеркале, что висит на одной из стен оставшейся в детстве (там же, где и таинственный кур в обеденных щах) комнаты смеха, четыре стены, четыре вида зеркал, в одном ты длинный и худой, в другом маленький и толстый, в одном ты улыбаешься, в другом — рыдаешь, в одном ты славный и симпатичный бутуз, в другом ты жуток и уродлив, но все эти четыре стены, все эти (восемь, десять, двенадцать, кто больше?) зеркала смеются над тобой, ибо заставляют подумать об одной малюсенькой вещи — а вдруг ты и вправду именно таков, каким видишь сейчас свое отражение, но ведь это означает и то, что мир, расположенный за стенами убогого заведеньица, в которое тебя занесло во время воскресной прогулки по парку, столь же отличен на самом деле от своего воплощения — зримого, осязаемого, воспринимаемого всем твоим естеством (от макушки до пят, от мозжечка до причинного места, от и до), как… Но тут Соня не выдерживает и обращается к Александру Сергеевичу с предложением отправиться на покой, то есть на боковую, то есть бай–бай, то есть сколько можно ходить вокруг да около, надо поскорее развести героев по разным койкам и сделать так, чтобы Алехандро продолжал свои размышления о времени и о себе, об Элджерноне и Дзаросе, только не надо считать, думает он, с восторгом укутываясь в теплое и необыкновенно легкое одеяло (день и на самом деле выдался тяжелым, одна кутерьма с Вивиан Альворадо чего стоит!), что я пытался подыскать себе более легкий и комфортный мир, ничего подобного, я просто хотел отыскать свой мир, но почему Дзарос?
Он закрывает глаза и пытается уснуть, но сон, как и положено, не приходит, как не зови, не подманивай, не призывай, нет сна, хотя на часах уже час ночи («ч» с восторгом взирает на «ч») по элджернонскому времени, уже воскресенье, завтра понедельник, то есть завтра утром он должен ехать во дворец, где его будет (надо надеяться) ждать принцесса Вивиан, странные штуки порою выкидывает судьба — дожил до сорока (почти) лет, но живых принцесс, равно как и графов, и герцогов, и их императорских и прочих величеств, видел лишь на картинках, а тут сразу же попадаешь в такую круговерть светской жизни, что глядишь — и снова захочется бежать, хотя отсюда–то куда, да и как, неужели и здесь придется отыскивать какого–нибудь дзаросского Феликса Ивановича Штампля, но сколько можно, думает, впадая в полную душевную сумятицу Александр Сергеевич, ведь бегу–то лишь по собственной слабости, надеясь на неведомое чудо, которое в один прекрасный день возьмет, да изменит мою жизнь, но вот случилось такое чудо — и что? Хотя прошло–то… Один день… Второй… А кто знает, что будет завтра, нет, надо спать, поскорее попытаться уснуть, впорхнуть в объятия Морфея, спать и видеть сны, а я ведь и Элджернона–то еще толком не видел, так, лишь серый, моросящий дождичек да дома с кариатидами по фризам и фронтонам, а ведь говорят, что красивый город, да и уютно мне здесь, продолжает свои ночные размышления Алехандро Лепских, дай Бог, еще с работой подфартит, так вообще все будет прекрасно, женюсь на Соньке, родим дядюшке Го внуков–правнуков, будем доживать дни в холе и неге, посиживая перед входом в гостиницу «Золотой берег», а то и вообще продадим гостиницу да купим домишко в Тапробане, хотя почему они называют ее именно Та…, по мне, так гораздо приятнее это слово звучало бы чуть иначе, скажем, Тра…, то есть Трапобана, тут и раскатистый гром там–тамов, и раковины рапана, и бананы из Трапобаны, неведомая (пока еще), фантастическая Тапробана, будем употреблять это слово в звучании и написании аборигенов, волшебный край, земля вечного солнца и ласкового, синего моря, но не надо опережать события, думает Александр Сергеевич, ворочаясь с боку на бок под необыкновенно легким и столь же необыкновенно теплым одеялом, сна как не было, так и нет, вот уже два часа ночи, часы бьют громко и отчетливо, висят в кухне, а слышно и в комнате, рядом ворочается громко сопящий во сне Фарт, весь день за рулем кабриолета, вот влипли в историю, не было бы счастья, да встретили принцессу Вивиан, врезались в ее штучное авто на углу улицы Микелон и бульвара Клерамбо, красивые здесь названия, думает Алехандро, надо завтра с утра обязательно пойти гулять пешком, говорят, что дождя не будет, Соня об этом сказала очень убежденно, что же, не будет — так не будет, значит, надо с самого утра пойти в город и слиться с праздношатающейся (как это и положено по воскресеньям) толпой, стать зевакой–гулякой, зелякой, гувакой, бродить по улицам, бестолково крутя головой и шаря глазами по витринам маленьких и больших магазинчиков и магазинов, рассматривая элджернонцев и элджернонок, а когда надоест, то найти какое–нибудь уютное, открытое (это не просто желательно, это обязательно, но лишь в случае хорошей погоды) кафе, заказать шустрому официанту плотный и вкусный (это тоже обязательно, только уже в случае любой погоды) обед, запив его парой бокалов знаменитого тапробанского вина (Фарт особенно советовал белое, с прибрежных виноградников) да закурить тапробанскую же сигару, нежаркое осеннее солнышко будет плести незамысловатые узоры на скатерке столика, небрежно скомканная салфетка успокоится в остатках жаркого (мясо с картофелем и овощами, ничего изысканного, обойдемся простой, сытной пищей), напротив молодая парочка будет выяснять отношения, периодически начиная о чем–то нежно ворковать и целоваться, а потом вновь — да нет, не надо, чтобы они ссорились, с нежностью же думает Александр Сергеевич, продолжая резкими мазками набрасывать вымышленное кафе на вымышленной элджернонской (который, естественно, тоже вымышлен) улице, вот пожилой джентльмен, одетый, несмотря на солнышко, в плотный и теплый костюм, при галстуке, рядом лежат котелок и тросточка, будто из иной эпохи, парочка в джинсах, а джентльмен — в котелке и с тросточкой, только гетр не хватает, думает Алехандро, и сразу же видит гетры, угрюмо–серые, столь забавно обтягивающие тощие икры джентльмена, что бы придумать еще, кого бы вообразить, ведь сон так и не приходит и сколько можно лежать рядом с довольно посапывающим Фартом, этой грозой бандитов, этим замечательным рейнджером, да и вообще — душой–человеком, слушая, как часы отбивают уже три ровных, гулких удара, доносящихся с кухни. Александр Сергеевич не выдерживает, встает с кровати, идет на кухню и долго курит у окна, радуясь, что дождь действительно кончился, а это значит, что вымышленное кафе может стать реальностью, только вот сон… А что сон, можно, в конце концов, и не поспать ночку, на новом месте всегда спится плохо, вчера был умаянным с дороги, вот и спал, а сегодня… Тут Алехандро машет рукой и задевает за что–то в темноте (а зачем ему было зажигать свет?), «что–то» падает он наклоняется, поднимает и чувствует, что держит в руках книгу. Любопытство пересиливает, он зажигает (да, правильно!) свет и видит, что держит в руках толстый том в суперобложке, с которой смотрит на него бледнолицая красавица с вьющимися каштановыми волосами, бегущая куда–то на фоне плохо прорисованного особняка с колоннами, стоящего на фоне еще более бездарно нарисованного леса, сплошь состоящего из серо–бурых, с зеленью, проплешин, наискосок которых идет надпись: «Себастьян Альворадо. У бездомных нет дома». «Чудненько, — думает по всем правилам грамматики Александр Сергеевич, — вот и нашлось занятие!» Он поудобнее устраивается в кресле, случайно заблудившемся на кухне, наливает очередную чашку уже остывшего чая и открывает первую (хотя на самом деле это пятая)
10
Но ведь невозможно взять да и пересказать пятисотстраничный роман, получается, что тогда его просто придется писать заново, а потому надо выбрать такую форму изложения, которая, позволив нам с Алехандро быть краткими, передала бы как смысл повествования, так и всю прелесть избранной С. Альворадо формы, конечно, лучше всего подходит конспект, но это тоже невозможно — попробуйте законспектировать все те же пятьсот страниц убористого книжного текста, нет, мы поступим иным образом: пусть это будет вольное изложение с периодическим цитированием той или иной строки, но вначале небольшая преамбула, итак:
Роман «У бездомных нет дома», вышедший в элджернонском издательстве «Эолис» в январе нынешнего года первоначальным тиражом десять тысяч экземпляров, разошелся к началу сентября в количестве полутора миллионов, причем допечатки тиража продолжаются и по сей день, что позволяет творению Себастьяна Альворадо третий месяц уверенно лидировать в списке национальных бестселлеров, опережая минимум на двести пятьдесят тысяч такой шедевр, как «Желанная и счастливая» Амаранты Ли, не говоря уже о «Похищенном боге» Кристобаля Марлоу, стоящем на третьем месте, но распроданном лишь в количестве полумиллиона книг (не удивляйтесь — дзаросцы любят читать). Чтобы закончить преамбулу, следует отметить, что роман представляет сложное по структуре, трехчастное произведение, у каждой из которых свое название. Это «Роксана», «Новые горизонты» и «Диагноз: несоединение соединимого», начнем по порядку.
Начнем по порядку, думает Александр Сергеевич, углубляясь в чтение, ибо ему действительно любопытно, чего же такого понаписал уважаемый герцог Себастьян, отчего весь Дзарос, что называется, на ушах стоит, слог легкий, впрочем, иногда становящийся излишне затемненным и метафоричным, но это не портит впечатления от чтения и к двадцатой странице Алехандро уже всерьез увлекся историей взаимоотношений некоей Роксаны и ее мужа, известного писателя, имя которого автор отчего–то решил скрыть, тем паче, что вся первая часть представляет рассказ от первого лица, начиная с момента знакомства упомянутой Роксаны с героем и… Но Александр Сергеевич пока лишь на тридцать восьмой странице, на которой и герой, и героиня предпринимают увлекательную поездку на побережье, они в купе скорого поезда, за окнами вечер, поезд едет по предгорьям, прекрасно описано, как расплывчатые вечерние тени причудливо переплетаются на полированном столике и так же причудливо сплетены сейчас руки главных действующих лиц, но никакой физиологии, просто сидят двое, их руки переплетены, «Роксана печально смотрит на меня, а потом, наконец–то, решившись, отводит глаза в сторону и говорит: — Знаешь, я давно хотела тебе сказать…» Но что хотела сказать Роксана, Алехандро узнает лишь через пять страниц, которые заняты исключительно внутренним монологом героя, посвященным (прихоть автора? причудливые выверты книжного пространства?) увлекательной науке конхиологии, ибо герой, оказывается, страстный собиратель раковин и поездку на море предпринимает с целью очередного пополнения своей знаменитой коллекции, «они прекрасны, они воистину прекрасны, они никогда не предадут и не покинут тебя, эти изумительно красивые, напоминающие маленьких и застывших в безмолвии ангелочков, создания…», поезд входит в тоннель, свет за окнами сменяется тьмой, тут Роксана и произносит давно уже ожидаемое Александром Сергеевичем признание, да, она не любит больше главного героя, что поделать, так складывается жизнь, кого же ты любишь, спрашивает уязвленный деперсонифицированный тип, бросивший размышлять о раковинах — рапанах, каури, конусах и т. д. (смотри любое пособие по конхиологии), Роксана собирается ответить, но поезд выезжает из тоннеля и снова предвечерний свет заливает купе, золотистый, предвечерний свет, вагоны замедляют ход, в купе повисает молчание, последняя станция перед въездом в прибрежную долину, ты не хочешь выйти на перрон, спрашивает то ли автор, то ли его «альтер эго» Роксану, конечно, отвечает та, поезд останавливается, слышен звонкий удар станционного колокола, «вечер, тихий и прозрачный, сменился чернотой наступающей ночи, с ярко усыпавшими небо точками звезд и еще маленьким рожком только что народившегося месяца, стало прохладно, Роксана зябко ежилась, но я не решился обнять ее за плечи, ибо до сих пор во мне жили те слова, что я услышал каких–то десять минут назад, пусть фраза и не была закончена, но это ничего не значит, моя жизнь оборвана, пока я просто не понимаю этого, пойдем обратно, просит меня вконец замерзшая Роксана…», вот они вновь сидят все в том же купе все за, тем же столиком, идет уже (предположим) пятидесятая страница текста, Роксана признается, что давно испытывает противоестественную тягу к собственному сводному брату и ничего — вы понимаете, ничего! — не может с этим поделать, к пятьдесят пятой странице герои ложатся спать, но деперсонифицированное «я» никак не может уснуть и все ворочается, испытывая не только положенные в этой ситуации тоску и отчаяние, но и самое натуральное вожделение, дальше описываются муки неудовлетворенной плоти, борьба героя с собой и желанием, в которой герой проигрывает, а желание торжествует и герой встает со своей полки и приближается к Роксане, «она спала безмятежно, как младенец, ее грудь легко вздымалась во сне, по лицу блуждала таинственная и непонятная улыбка, я склонился над ней и долго и пристально смотрел на эти прекраснейшие губы, которые дарили мне столь много наслаждений и что — всему приходит конец?», опустим последующую сцену, написанную Себастьяном Альворадо страстно и пылко, на пределе допустимой откровенности, заметив лишь, что Роксана так и не просыпается, и вся любовная сцена проходит как бы на грани сна/яви, но вот герой, удовлетворив желание, покидает купе и идет курить в коридор, за окнами проносятся странные и темные тени, скоро будет светать, а сна как не было, так и нет, вновь идет размышление о красоте и изысканности раковин, вновь поезд останавливается, а рассказ достигает уже сотой страницы, сна нет и у Александра Сергеевича, проще говоря, ему не спится, он подогревает чай, закуривает новую «тапробану» и с упоением приступает к сто первой странице, на которой обжигающе светит приморское солнце и одуревающе пахнет какими–то душными и пряными цветами, герой сидит с Роксаной за столиком в гостиничном ресторане, и они продолжают прерванный ночью диалог, смысл которого — расставить все точки над «i», ибо «да, я не могу больше жить с тобой, — говорит мне Роксана, — я люблю его страстно и нежно, и хочу принадлежать лишь ему!», после чего герой принимает решение и великодушно предлагает Роксане разъехаться на время: «Нам надо хорошенечко все обдумать, дорогая, поживем врозь, а там будет видно, ты согласна?», она, естественно, соглашается, но первая часть на этом не заканчивается, до начала второй остается (Алехандро смотрит в содержание — для красоты звучания фразы лучше бы написать «оглавление», но что поделать, если в книге было именно «содержание»?) добрых семьдесят страниц, усталость дает себя знать; но уже появляется спортивный интерес — чем дело кончится, а потому Александр Сергеевич начинает листать книгу, что называется, по диагонали, больше интересуясь сюжетом, чем изысканными описаниями роскошной природы, ласкового моря и т. п., к сто восьмидесятой странице он вновь находит следы главного героя, потерянные на сто сороковой (следующие сорок по прихоти Себастьяна Альворадо были посвящены генеалогии действующих лиц, впрочем, т. н. сводный брат все еще не появился), альтер эго, деперсонифицированный тип, некто и. мя. рек входит в двери знаменитого детективного агентства, ибо благородный порыв, посетивший его в ресторане, давно прошел и ему вновь хочется обрести собственную жену, отбывшую неизвестно куда, в агентстве соглашаются помочь, «это не составит особого труда, — сказал мне откормленный детина в замшевой куртке, небрежно перекатывающий во рту здоровущую, толстую сигару, причем — что было особенно интересно, он ее не курил, а именно жевал, постоянно перекатывая из правого уголка рта в левый и наоборот», герой оставляет задаток, а сам отправляется на пляж, где — что совершенно естественно — знакомится с очаровательной женщиной, носящей имя Ирен, она белокура, стройна, у нее прекрасная, высокая грудь, она лениво сидит в шезлонге и потягивает из высокого бокала тонкого стекла напиток дымчатого цвета, герой просит позволения присоединиться, согласие дано и он усаживается в соседний шезлонг и между ними возникает беседа, проистекающая медленно и неторопливо (акцент на оба слова), занимающая еще с десяток страниц, заканчивающихся тем, что Ирен отдается герою прямо тут, на пустом уже к этому часу пляже, идет двести пятая страница повествования и наступает конец первой части.
Переходим ко второй, гораздо, между прочим, более увлекательной, что находит Александр Сергеевич, перелистав первые десять страниц, из которых он узнает, что Ирен — международная авантюристка, кроме того, она магистр оккультных наук, большой знаток чернокнижья и прочих подобных вещей, да и встреча ее с главным героем, внезапно обретшим с первой страницы второй части имя (странное, надо сказать имя подобрал Себастьян Альворадо для своего героя, он назвал его Крокусом), не была случайной, она «предопределена, как предопределено все на свете… — Ирен улыбнулась Крокусу соблазнительными уголками рта и внезапно облизала губы язычком, быстро и влажно, вначале верхнюю губу, потом нижнюю, Крокус смотрел на нее и чувствовал, как желание вновь появляется в нем. — Ну что? — спросила Ирен. — Ты еще не перестал удивляться нашей встрече?» Крокус просит Ирен принять участие в поисках Роксаны, на что та, в свою очередь, предлагает ему сделку: она поможет отыскать беглянку, но за это Крокус согласится продать душу князю Тьмы, которому служит Ирен, таким образом сюжет вступает в сферу, близкую профессиональным интересам Александра Сергеевича, и несмотря на то, что ночь уже близится к концу, он решает дочитать этот увлекательный роман, тем паче, что пружина сюжета развертывается все сильнее и вот уже Крокус и Ирен направляются с побережья в столицу, где — по данным детективного агентства (пусть оно называется «Под вязами», лучше поздно, чем никогда) — скрывается Роксана со своим любовником тире сводным братом, «столица встретила их дождем («Надо же, прямо как меня», — удивился Александр Сергеевич) и желтыми огнями фонарей, прямо с вокзала Крокус и Ирен отправились в гостиницу». Слог автора становится все более сжатым, повествование — ирреальным, идет сцена черного колдовства в гостиничном номере, где Ирен, как то и положено, абсолютно нагая, вызывает духов, обращаясь к помощи своего покровителя, Крокус же в это время незаметно сидит в кресле и наблюдает, как «внезапно в номере повеяло леденящим душу холодом, а затем раздался громовой голос: — Чего ты от меня хочешь, раба?» Раба поведала невидимому собеседнику, что надо ей немногого, а именно: знать, где скрывается со своим любовником некая Роксана, предмет страсти вот здесь, в этой комнате, находящегося мужчины по имени Крокус, на которого у нее, то есть у Ирен, есть свои виды. Некто соглашается помочь, идет триста тридцать вторая страница повествования, роман близится к концу (осталось, как известно, сто шестьдесят восемь страниц), но чем все закончится — один господь ведает, думает Александр Сергеевич и вновь обращается к тексту «У бездомных нет дома», уже начиная понимать, что в названии заключен метафизический смысл, расшифровывать который не будем, а лучше продолжим столь забавляющий нас с Александром пересказ, ведь сейчас Ирен с Крокусом несутся в такси по ночным улицам (отчего это все время ночь?) столицы (по улицам ночной столицы, так будет художественнее), но только не надо думать, что едут они по вполне определенному адресу, где их ждут Роксана и неоднократно упоминавшийся сводный брат (поименуем и его, С. Альворадо назвал этого удачливого любовника Бенедетто), все дело как раз в том, что такого адреса просто не существует, ибо Бенедетто и Роксана нашли убежище в далеком горном монастыре, но вот как туда попасть?
Ответ находится на триста восемьдесят первой странице, на которой Александр Сергеевич читает: «Это оказалось несложно, надо было только полностью довериться Ирен, что Крокус и сделал. Она велела ему сесть в кресло и закрыть глаза, а потом невнятно пробормотала какое–то заклинание, после чего вдруг наступила полная тишина, Крокус слышал лишь свое, оглушительно бьющееся сердце, но тут раздался голос Ирен, велевший ему вновь открыть глаза». Алехандро перевернул еще одну страницу и с удивлением обнаружил, что вторая часть подошла к концу.