Случайные встречи

Сароян Уильям

— Да? И что говорит? — спросила бабушка Люси.

— Он приехал из Англии, — сказал я, — чтобы поговорить с членами американского правительства. Вот он с ними и говорит. Он утром выступал. А сейчас повторная трансляция для тех, кто пропустил утреннюю передачу. А потом будет еще передача, для тех, кто пропустит эту, а потом еще и еще. Так как же насчет золота? Ты что-то забыла?

Бабушка минуту раздумывала, и потом она сказала:

— Нет, это вся история, я уже много раз ее рассказывала.

— Твоя история вроде моих, — сказал я.

— Все так складно. Сегодня рождество. Все в самый раз.

— Но может, надо что-то про яблоки сказать? Может, они были горькие? — решился я.

— Ну нет у ж, — сказала бабушка Люси. — Яблоки-то сладкие были. Большие такие, румяные и сладкие.

— Почему же все их надкусят и бросят? — не успокаивался я.

— А не любили они яблок, — отвечала моя бабушка.

Меня это не убедило.

— Забыла ты свою историю, вот что, — сказал я.

— Я ничего не забываю, — сказала бабушка. — Хочешь, я тебе про отца расскажу, какой он был в три года? Какой с виду был, что говорил?

— Не сомневаюсь, что ты можешь рассказать про моего отца в детстве, но все равно история твоя, по-моему, незаконченная.

— Может, на дереве было птичье гнездо? — предположила она.

— Может, и было, — сказал я. — Только толку-то чуть. Что тут птицам делать?

— Да, нечего, — сказала Люси. — А может, они пели?

— Раньше ты таких историй не рассказывала, — сказал я. — С ней еще сколько возни — начало, середину и конец сочинять.

— Начало, середину и конец? — сказала бабушка. — Это еще зачем? Может, тебе имена нужны — так назови путешественника Маркосом, старика под яблоней Харкосом, а того, знакомого, — Заркосом.

— Это конечно, — сказал я. — Но все равно мне не совсем ясен смысл твоей истории.

Тут мистер Черчилль кончил речь, и Сенат и члены Палаты представителей оживились. А потом вступил диктор. Вы только не подумайте, будто между рождественской речью Черчилля и незаконченной историей моей бабушки есть какая-то связь, потому что связи нет никакой решительно. Я записал все как было. Мне хотелось слушать Черчилля и бабушку слушать тоже хотелось. Я и слушал то и другое одновременно. А в бабушкиной истории нет решительно никакого политического подтекста. И хотя думать про это не хочется, но ведь через десять — двадцать лет бабушка может умереть. Умерла же в прошлом году другая моя бабушка, мать моего отца, и мы стали еще чуть сиротливее, чем были. Мы часто ее вспоминаем, и каждый раз, как приеду во Фресно, я иду посмотреть на ее дом, дивный старый дом, будто он сам тоже ушел в область преданий. Вот и Люси вдруг умрет, и кончится ее история. Может, эта ее история чуть не последняя. Или, может, я сам умру, хоть мне и не верится, а не умру — далеко уеду куда-нибудь. В общем-то, я и без нее могу придумывать истории, рассказанные моей бабушкой, но таких, как она рассказывает, мне ни за что не придумать. Никто на свете не может так вот взять и начать: «Один человек собрал вещи и отправился в дальние страны».

Я уже страшно скучаю по Люси, хотя она сидит наверху, на кухне, и, уж конечно, беспокоится из-за того, что я задавал ей такие глупые вопросы, и беспокоится, не начала ли она и впрямь кое-что забывать. Она помнит моего отца, каким он был в три года, а родился он в 1874 году. Да, все меняется в мире, тут ничего не скажешь.

Проигранное пальто

Перевод Е. Суриц

— Это моего брата пальто, — сказал он. — Я хочу его сегодня же выкупить, пока вы не закроете. Вы когда закрываете?

— В шесть ноль-ноль, — сказал тот. — Вообще-то вы его продали, вы его не заложили, но так уж и быть, я вам его отдам за пять долларов.

— Все, договорились.

Он бросился с Шестой на Третью улицу, в «Кентукки», и сел играть по четвертачку. Меньше чем через час три доллара дали четыре восемьдесят пять. Как наберется шесть, он побежит на Шестую, выкупит пальто, прибежит обратно, опять сядет за игру и свой доллар превратит в десять. С десятью долларами он побежит к «Турку» и сядет играть. Ему повезет, на десять долларов он выиграет пятьдесят, и завтра он сядет на поезд во Фресно, и оттуда на паре добрых коней он может отправиться в путь куда душе угодно.

Он играл с тремя долларами до двух утра, а потом под проливным дождем шел четыре мили пешком до дому.

Брат ждал его на лестнице.

— Ты куда мое пальто подевал?

— Я его продал, — сказал он. — А деньги проиграл. Три доллара.

Они дрались в передней, потом они дрались на лестнице, стукая друг дружку об стенки. Брат съездил ему по глазу, потом по челюсти.

А потом он спустил брата с лестницы.

Брат поднялся, поглядел на него и ушел за дверь.

— Не я начал, — сказал он и тоже пошел вниз по лестнице. Когда он вернулся домой, брат был уже в постели, но он знал, что брат не спит. Он тоже лег спать, и через час он сказал:

— Завтра я тебе все возмещу. Думаешь, я не понимаю, что ты прав? Но что делать человеку? Ну да, я пытаюсь писать, но деньги-то мне все равно нужны, как всем людям. Я драться не хотел, сам понимаешь, но я знаю, ты не мог не подраться. Я когда-нибудь все возмещу.

Наутро к девяти он был уже в магазине, и хозяин сказал:

— Сегодня, понимаете ли, суббота. Дел по горло. Пальто вы мне продали. Хотите купить — пожалуйста. Но держать его для вас я не буду. Оно продается.

— Я и хочу его купить, — сказал он. — Сколько оно стоит?

— Прошу семь пятьдесят, — сказал тот. — Но если вам позарез, давайте шесть долларов, и оно ваше.

— Сейчас я не могу, — сказал он. — Но если у меня до шести будет шесть долларов, вы мне его уступите за шесть?

— Если к тому времени не продам. По субботам я до девяти торгую.

Он пошел в «Кентукки» и сел за игру без единого пенни. Вот сраму-то было бы, если б он проиграл и нечем было бы платить. Сперва он чуть не проиграл, потом чуть не выиграл, потом все же выиграл. Пронесло. Пронесло жуткую вещь. Он не осрамился, никто не узнал, что он сел играть без единого пенни. Потом через какое-то время он опять выиграл, и через три часа у него набралось чуть побольше доллара, но с одним долларом что он мог сделать?

Он перешел через дорогу, попал на скачки и поставил полдоллара на Пантеру, но она пришла второй. Последние полдоллара он поставил на Графа Варвика, и он пришел первым, но платили всего по шести к двум, так что теперь у него оказалось полтора доллара, и дальше он побоялся ставить. Побоялся, потому что ему везло, да не очень везло, а он знал, как переменчиво такое счастье. Он хотел выкупить пальто брата. Он бы никому ничего не сказал. Просто брат открыл бы шкаф, а там пальто. Это пальто было единственной верхней вещью у брата.