Слуга злодея
Шрифт:
— Зачем же туркам ходить в землю русскую? — спросил Вертухин.
— Затем, — сказал Белобородов, — что земля русская зело огромна и без казаков и турок пропасть может. От одной русской деревни до другой год езды и как тут не пропасть?!
Вертухин, слушая Белобородова, все больше дивился. Но дивился он не тому, что говорил сей беглый казак и злой раскольник — он уже понял, что Белобородов соблазнен турецкими агентами до полного уничтожения в нем русского духа, — а тому, как он говорил. Его речи изобличали в нем знакомство с русскими красноречивыми творениями. Господа французы, кои полагают, что Россия не имеет красноречия, не слышали казака Белобородова.
А ведь его уверяли, что полковник войска Пугачева неграмотен и даже расписаться не умеет!
— Но у царицы Екатерины Второй много солдат и вооружения, — сказал он.
— Сейчас много, так будет мало, — отвечал Белобородов. — Завтра идем на Екатеринбург. Это главный город в здешних землях. Возьмем Екатеринбург и весь Урал наш!
Вертухин внутри себя так и вострепетал от этих слов. Погибель Белобородова, а с ним и земли русской близится, а как тому воспрепятствовать, он не знает!
В это время за окнами полыхнуло во все небо, так что и в избе стало красно, а Лазаревич разом икать закончил.
— Никак долговые записки жгут! — с живостию повернулся к окну Белобородов. — Государь наш Петр Федорович Романов, жизнь коему чудесным образом турецкий султан спас, сим огнем вызволяет из долговой кабалы заводских рабочих.
Лазаревич смотрел в окно с ужасом — на заводской площади горело двадцать семь тысяч рублей. Двадцать семь тысяч — это жалованье домашнего учителя за сто лет службы. С часу на час домну остановят и пруд спустят.
Это погибель всех его трудов!
Почему он не проткнул шпагою этого молодца Вертухина, появлением своим накликавшего такие беды на Билимбаевский завод!
Но помня, как ловко Вертухин отворотил гнев Белобородова от себя, Лазаревич даже глазом моргнуть не осмелился, не то, что слово сказать.
Вдали над сараем с запасами леса поднялся черный дым, а на улице показалась ватага заводских. У переднего, с рожей конченого бездельника и пьяницы, болталось в руках шитое золотом одеяние попа.
Гнев народный разрастался.
Глава восьмая
Промежуточная женщина
В сей скорбный момент Вертухин одарил Фетинью таким взглядом, что она сгорела бы заживо, если бы вовремя не отвела глаз.
Миг один всего помедлив, она отправилась на кухню будто бы в поисках ежели не другой курицы — все питательное в доме уже съели, включая холодец из бараньих хвостов, — то хотя бы одного-двух сырых яиц. Но шла она так соблазнительно и отдельно от целей пропитания, что сразу было ясно: не за яйцами идет.
Белобородов, уже и ранее бросавший на Фетинью нецеломудренные взгляды, надел рукавицы, взял ведро с остатками пива и отправился за ней. В рукавицах, крытых тонкою красною кожею, выглядел он много благородней, нежели без оных. Без рукавиц его негнущиеся от работы руки, змеями вен обвитые, казались ненужными и бессмысленными приставками к телу, особливо, когда он говорил книжные слова.
В красных рукавицах он был знатным господином, хотя руки у него в них потели.
Едва зайдя за печь, он схватил ведро за уши и, дрожа от страсти, выплеснул себе в глотку оставшиеся там добрых три ковша пива. И оглянулся, не видел ли кто.
— Хорошо ли тебе, милостивый государь батюшка? — спросила Фетинья, оправляя поневу особливым искусством — так что ядреные бедра через нее проступили.
— Ух, хорошо! — сказал Белобородов и краснокожими рукавицами ее за бедра и обнял.
— Да хоть рукавицы сдерни! — захохотала Фетинья.
— Боюсь соблазнами от тебя заразиться. Ежели рассудок мой от тебя заболеет, ты повернешь мне голову.
— Выходит, еще не повернула? — сказала Фетинья, глядя прямо в его бесстыжие очи.
— Повернула, царица моя, да пока не знаю, в какую сторону!
— Слышала я, ты в Екатеринбурх собрался, милостивый государь? — спросила она.
— Самоцветами тебя осыплю. Все припасы тамошней гранильной фабрики твои будут.
— Не ходил бы ты в Екатеринбурх, милостивый государь, — сказала Фетинья.
— Это почему?
— Ежели не пойдешь в Екатеринбурх… — Фетинья сунула ему к губам свою пухлую ручку, другою рукою сдергивая красную рукавицу и грубые пальцы Белобородова с нежностию обхватывая.
Белобородов вострепетал, тесно к ней приближаясь.
Так, шепча друг другу нескромности и другие слова, оставшиеся для прочих тайною, они стояли, пока за окнами вдруг не раздался неурочный колокольный звон. Следом что-то грохнуло о землю с таким треском и звоном, что стены дома зашатались.
Белобородов кинулся к окну.
— Рафаил! — крикнул он. — Постереги пленников.
И вместе с ватажкой верных людей выскочил из избы.
В кухню уже прокрадывался Вертухин, как и полагается дознавателю, все кухонные объяснения между Белобородовым и Фетиньей подслушавший.
Фетинья встретила его взглядом серьезным и встревоженным до последней крайности.
— Объясни, любезная, почему Белобородову нельзя ходить в Екатеринбург, — сказал Вертухин.
— Да как ему туда идти, ежели его полковник Михельсон расколотит да государыне выдаст. А над нами дознание учинят, кто таков господин Минеев и пошто его до смерти убили.
— И почему его убили и кто убил? — поверженный в смущение нежданным поворотом, только и спросил Вертухин.
— Ежели бы я знала, мы с тобой, любезный сударь, уже в коляске в Петербурх катили, — сказала Фетинья, благодетельствуя его ласковостью всего своего широкого румяного лица. — Не то в другое хорошее место.