Слуга злодея
Шрифт:
Вертухин не знал, что сказать, будучи угнетен вопросом, а еще более доверительными речами Шешковского — через пару минут после того, как тот высек его розгами.
— В сем положении, — продолжил Шешковский, не дождавшись ответа на свой вопрос, — султан способен единственно на злоухищрения, коим он и предается…
— Позвольте вашего снисхождения, — сказал вдруг Вертухин, рассматривая карту, — Константинополь расположен не на берегу Черного моря, однако же на равном удалении от моря Черного и моря Мраморного.
— О, да ты, брат, учен и глазаст, — Шешковский подошел к столу. — Мы в тебе не ошиблись, — он сгреб карту, кое-как свернул ее и бросил в ящик стола. — Слышал я, ты был в плену у бусурман?
— Более года я жил рабом при дворе визиря Мехмет-Эмина, — сказал Вертухин и выпрямился. — Многажды меня склоняли принять мусульманскую веру, но я верен православию остался, в коем крещен и воспитан, таковым умру. Казалось мне, что я презрен и совершенно забыт, но был освобожден войсками его сиятельства князя Голицына…
— Довольно, — прервал его Шешковский, садясь на свое место. — Твои многоглаголания излишни. Нам про тебя известна каждая подробная мелочь. Потому ты здесь и сидишь, — он секунду помолчал. — Коли ты благополучно возвращен в отечество, отблагодари его верною службою. Есть доподлинные сведения, что в шайке Емельяшки Пугачева действует турецкий пособник. Потребно, чтобы он был доставлен ко двору императрицы, матушки нашей, а как это сделать, хочу от тебя послушать…
Чувствуя, что заднее место ему все-таки досаждает, Вертухин поерзал в кресле, но тотчас же сообразил умильное и внимательное лицо.
— Ежели свое дело сделаешь, благодарствуем тебя чином и деревней в Херсонской губернии, — сказал Шешковский. — Ежели вздумаешь бежать — наградим Петропавловской крепостью и Сибирью…
— Ваша милость! — вскричал Вертухин с таким страшным лицом, что Шешковский даже отшатнулся. — Я отгрызу пальцы на ногах, ежели они вздумают бежать!
Шешковский махнул рукой, будто отменяя свое предположение, как необдуманное.
— Теперь обсудим дело…
Полчаса спустя Вертухин покинул Тайную экспедицию с полным ощущением, что вырвался из лап смерти. Жизнь, однако, сулила ему впереди такую удачу, что у него дрожали колени, пальцы и, кажется, даже локти.
Он оглядел полотняное петербургское небо, откуда сеялся не то снег, не то дождь, и впервые за последние сутки ухмыльнулся. Его руки невольно проехали по бедрам, нащупывая под штанами крепкие толстые лосины. Если бы он успел сзади под лосины насовать еще какого-нибудь тряпья, то розог, может быть, даже и не почувствовал. Хотя палач тогда мог и заметить чересчур великое утолщение его задницы.
Вертухин подумал, что он первый человек, кто вышел из Тайной экспедиции улыбаясь, и радость победителя тонко и приятно запела в нем.
Глава пятая
Благонравие грез и безобразия жизни
На Урале стояли яркие, хрусткие морозы, по стеклянному прозрачному небу далеко бежали колокольные звоны и деревья окутаны были куржаком, будто сновидениями.
Вертухин любил хаживать по Билимбаевскому заводу пешком, несмотря на то, что во дворе стояла приданная ему нарядная повозка, а в конюшне — вороной рысак. И пока он с Кузьмой шел от Лазаревича к дому, где квартировал, туман серебристой пыли от мчащихся по Сибирскому тракту саней не раз его обносил, будто легкими, неслышными дарами всевышнего.
Кузьма, скорбен животом, задержался на задах, а Вертухин быстро прошел в дом. Одновременно розовый и счастливый от мороза и озабоченный произошедшим у Лазаревича, он, едва взошед к себе и скинув шубу, сел к столу.
Медальон Минеева был, конечно, амулетом, кои на Востоке носили все. Лазаревич долго пытался открыть его — Вертухин там, в ювелирной комнате взяв его в руки, сразу почуял, что он теплый, — да так и не сподобился. Иначе Вертухина встретила бы в медальоне пустота.
Но и то, что он содержал всего лишь рукописный документ, смутило Вертухина. Он развернул дорогой, выделанный из телячьей кожи велен и разгладил его на столе ладонью.
Первые знаки, кои он там понял, были цифры: 17, 1152, 17 и 1153. Однако потрудившись над текстом с четверть часа, вспомнив, чему научился в плену, Вертухин все ж таки разобрал его содержание: 17 января 1152 года по солнечной хиджре, или 17 января 1774 года по христианскому летоисчислению, войско Пугачева достигнет крайней восточной точки своего проникновения в Россию и на запад повернет, дабы разрушить половину этого строптивого государства. А 17 июля 1153 года по солнечной хиджре, или 17 июля 1774 года по христианскому летоисчислению, из-за воровства, смут и неурядиц Россия прекратит свое земное существование.
Прочитав документ, Вертухин долго сидел задумавшись. Солнечную хиджру использовали турки, но никак не арабы. Следовательно, Минеев был-таки подданным Турции. Видать, спрятанное в медальоне пророчество придавало лжепоручику небывалые силы, ежели он решился так глубоко проникнуть в стан врага.
— Кузьма, — оборотился он к вошедшему в дом денщику, — сегодня семнадцатое генваря?
— Точно так, батюшко.
— И Белобородов пьянствует в Гробовской крепости?
— Истинно!
Вертухин усмехнулся и спрятал амулет Минеева в кафтан. Надо сверзиться с ума, чтобы в пьяном виде выступить сегодня на Билимбай. Да еще в эдакий-то холод, когда сопли в носу замерзают. Вот они чего стоят, амулеты и пророчества.
Он поднялся из-за стола и подошел к окну, сквозь незамерзший его кусочек следя, как мужик через дорогу одним взмахом топора разваливает огромные чурки. Щелчок — и промороженные половинки разлетаются, будто от волшебной палочки.
Но ежели поручик Минеев и есть турецкий пособник в войске Пугачева, то он никак не может быть доставлен на допрос ко двору императрицы, а разве что на билимбаевское кладбище!
Вертухину нестерпимо захотелось в Турцию.
— Кузьма, подай чаю!
Чай был крепок, душист и не только согревал тело, но также веселил мысли и душу. Пронизанный солнцем в дорогом стеклянном бокале, он сияющим своим цветом напомнил Вертухину раскрасневшиеся щечки драгоценной Айгуль, как она, наклонившись над речным потоком, на мгновение повернула к нему голову, приоткрыла лицо и улыбнулась.