Слуга злодея
Шрифт:
Шешковский прервался и осторожно посмотрел на императрицу.
— Да разве я про то не знаю?! — нетерпеливо сказала Екатерина. — Ну и дурак ты!
— Так для дураков и писано.
— Как исполняют, что приказано против сей моровой язвы?
Сии вопросы были уже не по ведомству Шешковского, но он имел похвальную привычку вникать во все тонкости, сопричастные его делам. Степан Иванович Шешковский был один из лучших чиновников во всей России: писать способен, а к мздоимству не расположен, пьянству не предается, в делах годен. Таких людей в государстве российском имелось всего двое: он да Екатерина Великая.
Шешковский переложил бумаги и продолжил:
«…во время заразительной болезни учреждены во всех уездах из дворян частные смотрители, сохраняющие тишину и добрый порядок во вверенных каждого смотрению жительствах: почему и ныне ими же осмотрено, все ли в каждом селении дороги, кроме одной, которою въезжают в селение и из оного выезжают, перекопаны, на проезжей же дороге сделаны ли рогатки или ворота, да и все селения окопаны ли рвами так, как предписано. Где того не сделано, то хотя по неудобному к земляной работе времени обывателей к копанию рвов не принуждают, однако ж велят и крайне того наблюдают, чтоб кроме въезжей и выезжей, зимней дороги из каждого жительства другой никакой не было…»
— Хватит! — остановила императрица Шешковского. — Скажи-ка мне, любезный друг, где у нас генерал-маиор Кар?
— Стоял под Оренбургом, да сказался в болезненном припадке и оставил команду. Уволен от службы и выключен из стата.
— То-то! А князь Голицын, генерал Деколонг?
— Идут ему на помощь.
— Болезненному припадку генерал-маиора Кара на помощь идут? — императрица сделала гримасу. — Да они-то здоровы ли?
— Живы-здоровы божией волею! Идут под Оренбург.
— У нас генералов послано под Оренбург больше, чем разбойников в шайке Емельяшки, а справиться со злодеем не можем, — сказала императрица. — Рогатками все дороги уставили… В рогатках ли да ямах дело? Есть ли у тебя мнение, отчего происходят болезненные припадки?
Начальник Тайной экспедиции открыл было рот, но императрица, глянув в окошко кареты, приподняла руку:
— Стой-ка! Едут!
В конце улицы слева от ледяного дома показался Ноев исход: впереди шел слон с золоченою клеткою на нем, за слоном два козла тащили сани с двумя черкесами — мужеского и женского полу, — затем шли два оленя с двумя якутами, разного же полу, далее — чукчи на собачьей упряжке, хохлы на свиньях и много еще всякого зверья и народу. Возглавлял парад канцлер Лукищев, отец городов уральских и сибирских. Канцлер шел один, пару ему составлял слон в шелковых, с меховым подкладом снегоступах.
На слоне же, в золоченой клетке друг напротив друга сидели князь Хвостаков — лицом к голове процессии — и турчанка — лицом к ее хвосту.
То была знатнейшая во всей истории государства российского свадьба: сто пятьдесят пар ото всех племен и народов России одновременно венчались на житие земное и небесное. Тут были все: абхазцы, остяки, мордва, чуваши, черемисы, вятичи, самоеды, камчадалы, киргизы, калмыки. Не было только снежного человека.
Скорбно пели волынки, радостно трещали барабаны, а уж дудки просто задыхались, производя плач и вой.
Из веселых рук новобрачных прыгали на дорогу мороженые лягушки, хариусы и тушканчики.
— Узнаешь ли князя Хвостакова? — спросила императрица.
— Да кто ж его не знает!
— Ему семьдесят годочков, а он при мне в пажах и шутах. Дурака принужден изображать. Так будет со всяким, кто живет ни к чему мыслию не прилепившись.
— Воля твоя тверда, матушка государыня. Она отверзла пути к просвещению государства российского. Только почему ты называешь Хвостакова князем? Он давно придворный паж и шут, в лукошке подле тебя сидит.
— Нынешний день последний, когда Хвостаков в пажах ходит. Намедни он вступил в Елагинскую масонскую ложу…
— Этот-то клоун! — забывшись, воскликнул Шешковский.
— Завтра он будет уволен из клоунов и опять станет князем.
— Милости твои известны всей Европе! — сказал Шешковский с трепетом.
В сей момент слон Лукищева поравнялся со слоном ледяным и оный оглушительно взревел откуда-то из самого желудка. Собаки остановились, свиньи споткнулись и упали, а лошади принялись бомбардировать новобрачных навозными пряниками. С крыльца ледяного дома свалился на мостовую чухонец в одежде из дыр, скрепленных шерстяными нитками.
В сей момент дельфины принялись плеваться горящей нефтью, а из-под хобота слона высунулась труба и взревела в другой раз. Хобот отвалился. Тут и слон Лукищева встал, как пораженный смертью. Хвостаков вскочил в трепете страха и принялся дергать замок, коим была заперта клетка. Обледенелый замок выскакивал из его рук, будто коровье вымя.
Свадебная процессия остановилась, пребывая в растерянности. Но канцлер выхватил шпагу и храбро шагнул вперед. Слон двинулся за ним, свиньи, растопыривши ноги, поднялись, и живность российская опять пошла вперед стройным парадом.
— Ну! — сказала императрица, оборачиваясь от окошка кареты к Шешковскому.
Шешковский жевал губами, будто мысли свои тайные в себе удерживая.
— Вот — она! — сказал он наконец, показывая на турчанку. — Кинжал пронесет в твои покои, матушка государыня, или яду подсыплет. Ежели не прикажешь схватить ее!
— Да не шутишь ли ты?! Кому я что дурное сделала?
— Никому, матушка государыня. Но злодеям угодно видеть на царском троне Петра Третьего.
— Это Емельяшку, что ли?!
— Почему Емельяшку? Петра Федоровича Романова, супруга твоего покойного, матушка государыня.
— Да ты из ума никак выжил! Как мертвый человек может быть царем?
— В России, матушка государыня, живой человек может быть мертвым, а мертвый не то что царем, а и богом.
Императрица стала вдруг бела, будто снега российские.
— Ну, ежели ты соврал…
— При Петре Федоровиче, матушка государыня, Россия замирила бы обе бусурманские веры, мусульманскую и католическую, у себя на земле Московской, — сказал Шешковский и тоже побледнел да так, что стал почти невидим в серебряном свете, падающем из окон кареты.