Слушайте, о волки!

Олег Герт

Метапсихология, как можно понять из самого названия, является новой и качественно более высокой ступенью по сравнению с почившей в бозе архаичной наукой «психологией», изобретённой в конце XIX века в Австрии борцами за новый мировой беспорядок. Представьте человека, сидящего за столом и рассматривающего в микроскоп один образец за другим. При этом он с важным видом ведёт периодические записи, аккуратно сортирует рассмотренные образцы, и даже иногда впадает в счастливую задумчивость, представляя, как много его работа даст ему самому и миру: так человек исследует жизнь. Однако проблема в том, что ему даже не приходит в голову исследовать сам микроскоп, которым он пользуется: хотя именно характеристики, качество, да и просто исправность микроскопа и определяют, целиком и полностью, всё, что он видит, пишет, сортирует и думает. В голове человека смонтирован сложнейший микроскоп, но вместо того, чтобы обеспечить его адекватную работу, исследователь продолжает упорно перекладывать стекляшки перед окуляром. Как итог, рано или поздно он сталкивается с необходимостью выдать весь понаписанный им бред за результаты научного труда: и тогда он, с упорством, достойным лучшего применения, начинает натягивать сову на глобус. Зигмунд Фрейд, с именем которого связывают возникновение психологии, разумеется, ничего нового не изобретал: то обстоятельство, что человек постоянно врёт самому себе, и всем окружающим, по поводу подлинных мотивов собственных поступков, стало его неотъемлемым свойством сразу после того, как человек обрёл способность мыслить словами и ими разговаривать (в том числе, сам с собой). Однако, как справедливо утверждал Екклесиаст, хотя под луной и нет ничего нового, но рынок ждёт от нас прорывных решений, свежих продуктов и пилотных проектов: всему своё время, нужно только аккуратно собрать разбросанные камни после того, как уйдут в мир иной те, кто разбрасывал, после чего их можно будет выдать за свои. Этим и занялся австрийский доктор, презентовав под новым углом некоторые постулаты религий, шаманских практик и древнегреческой философии: а уж когда его кабинет наводнили сексуально репрессированные дамы, которые наконец-то услышали от него подлинную причину собственных регулярных истерик, и впервые почувствовали себя любовницами французского лейтенанта, Фрейду вообще стало не до теории; любой маркетолог подтвердит, что если проект выстреливает, то надо не дорабатывать продукт, а развивать продажи; или, как говорил в известном анекдоте некий прапорщик «Чего тут думать? Трясти надо!» Сам Фрейд уже при жизни подвергся довольно жёсткой критике со стороны, в том числе, и своих учеников Адлера и Юнга, а спустя сто лет его уже не пнул только ленивый, что, в частности, и отражено в известном анекдоте:

Психолог умер и подходит к воротам рая. Апостол Пётр спрашивает: «Кто?»

«– Психолог»

«– Вам не сюда – вам в ад…»

Расстроенный психолог идёт в ад, садится задницей на сковороду, но вдруг видит через забор: в райском саду сидит под деревом Зигмунд Фрейд и ест яблоки. Психолог бежит обратно к воротам и кричит Петру: «Вы говорили, психологов не пускаете! А там у вас Фрейд!..» Апостол вздыхает, наклоняется к его уху и негромко говорит «Слушайте: между нами – ну какой Фрейд психолог?!»

Главный постулат психологии, «Everybody lies»,¹ (как его спустя много лет после доктора Фрейда сформулировал доктор Хаус), разумеется, не стоит воспринимать в обвинительном по отношению к человеку ключе: врёт он исключительно по трём причинам. Во-первых, он сам верит в своё вранье, то есть искренне заблуждается по поводу подлинных мотивов собственных действий. Во-вторых, он очень хочет хорошо выглядеть: на это толкает его инстинкт крупного примата, который рискует, если будет выглядеть плохо, что другие крупные приматы опустят его по социальной лестнице или вообще выгонят из стаи. Третья, и главная, причина состоит в том, у человека (того, которого застал Фрейд, а уж у нынешнего и подавно) весьма своеобразная и довольно узкая картина мира, содержащая сразу несколько ключевых заблуждений: например, он уверен, что живёт всего семьдесят-восемьдесят лет, что он является всего лишь одним из нескольких миллиардов подобных ему муравьёв в огромном человейнике, что надо заботиться о завтрашнем дне и стремиться в будущее, и даже что мир, в котором он пребывает, создан до него и кем-то другим. Если с первыми двумя причинами вранья и вытекающими из них фрустрациями психология худо-бедно разбиралась, то преодоление третьей, безусловно, требует выхода на мета-уровень: чему и посвящена эта книга. Как говаривал Эйнштейн «Чтобы решить серьёзную проблему, нужно перейти на уровень более высокий, чем тот, на котором она создана»: преодоление сексуальных неврозов и побег из родительских сценариев, разумеется, дело благое, но не замахнувшись на Уильяма нашего Шекспира, психология лишь осталась медным тазом, подставленным под тотально протекающую крышу.

В ходе нашего изложения мы периодически будем использовать специфические термины и менять значение слов, иногда на прямо противоположное. Метапсихология с размахом использует разрешение автора «Алисы» Льюиса Кэрролла, однажды сказавшего: «…Я утверждаю, что любой человек, пожелавший написать книгу, вправе придать любое значение любому слову или любой фразе, которыми он намерен пользоваться. Если в начале фразы автор говорит: "Под словом "чёрное", не оговаривая того, я всегда буду понимать "белое", а под "белым" – "чёрное", то я с кротостью подчинюсь его решению, сколь безрассудным ни казалось бы оно мне». В некоторой степени такой стиль изложения диктуется и особенностями современной повестки дня: как сказано в хадисах пророка Мухаммеда «У него будет вода и огонь. Но его огонь – это вода. А его вода, на самом деле, это низвергающийся огонь. Кто из вас застанет эти события, пусть примет то, что он представляет как огонь: ведь на деле это вкусная и прохладная вода». Решение о том, наступило ли уже предсказанное пророком время, мы оставляем за читателем: для метапсихолога лишь очевидно, что пора разговаривать в таком стиле уже пришла.

Более того: периодически метапсихология выдумывает несуществующие слова, и далеко не всегда даже даёт себе труд пояснять, что они означают. Это связано как со способом объяснения, которого мы придерживаемся, так и со способом постижения, которого ждём от читателя: а этот способ, по преимуществу, образный. Современник живёт в обстановке, когда ему по шестнадцать часов в сутки со всех сторон что-то объясняют: такого количества слов в единицу времени человек не слышал за всю свою историю. Разумеется, под напором такого количества информации мозг сдаёт свои позиции, и пациент перестаёт понимать слова вообще, зато прекрасно начинает воспринимать образы: вся его жизнь – это путешествие от образа, заданного коммерческой рекламой, к образу, вмонтированному ему в голову политологом. В результате его дом набит ненужными ему вещами, кредитная история – навязанными займами и просроченными платежами, а голова – переживаниями о будущем, сваленными на него очередными жуликами, за которых он проголосовал на избирательном участке. Однако метапсихология исходит из намерения при помощи образов донести до читателя куда более полезную и эстетически ценную информацию, чем его нынешнее убеждение, состоящее в том, что жизнь суть постоянное повышение уровня потребления и периодическая замена одних клоунов на других через урну для голосования.

Далее, поскольку метапсихология – щедрая душа (по крайней мере, именно так мог бы звучать поэтический перевод этого термина с латыни), то оперирует она весьма серьёзными временными отрезками. Скажем, «современником» мы будем называть человека, проживающего с нами на одном временном отрезке последние 2 500 лет: то есть на том, который в ведической индуистской традиции называется Кали-юга (к сожалению, с точки зрения всех без исключения духовных традиций, включая и ведическую, наш отрезок человеческой истории является эпохой упадка и разложения, в противовес предыдущим эпохам, где жить было можно). Уточним, что сами названия, которые мы чаще всего используем (Сатья-юга, Третта-юга, Двапара-юга, Кали-юга, или, что тоже самое, Золотая, Серебряная, Бронзовая и Железная эпоха), взяты из индуистской традиции не в силу её приоритетной истинности, а просто в силу того, что широкой аудитории они более-менее знакомы: на их месте могли бы быть любые другие названия, сути дела это бы не поменяло. Желающему называть Золотую, Серебряную, Бронзовую и Железную эпохи какими-то другими словами можем предложить, например, «утро Сварога», «день Сварога», «вечер Сварога» и «ночь Сварога»² (другие варианты: «Далеко до Рагнарёка», «В ожидании Рагнарёка», «Рагнарёк уже близко» и «Рагнарёк»³, а также «Маленький песец», «Песец побольше», «Большой песец», «Полный песец») или просто произносить «Понедельник», «Вторник», «Среда» и «Четверг».

Метапсихология часто использует сложноподчинённые предложения. Сделано это для того, чтобы у читателя ни на секунду не возникало обманчивое ощущение, что он понимает текст: добравшись до конца предложения, он должен испытывать желание вернуться в начало и попробовать ещё раз. Повторное прочтение отдельных мест позволяет ему сформировать образ, который читатель ранее не вкладывал в прочитанное: а вполне возможно, даже и тот, который не вкладывал автор в написанное.

Метапсихолог старается быть весёлым и остроумным, однако часто не справляется с этой задачей. Точнее, так: метапсихолог старается быть серьёзным, но у него это почти никогда не получается. Пациент метапсихолога весьма часто приходит к нему с проблемой, которую один из популярных рэпперов сформулировал как «Я так хотел быть хорошим, но опять оказался плохим». В ответ метапсихолог жалуется ему на противоположное: все его попытки быть циничным, злым, жестоким и нетерпимым неизменно оборачиваются дурацким состраданием и романтической верой, почти как в описании Гёте: «часть силы той, что без числа творит добро, желая зла». От мефистофельщины деятельность метапсихолога, разумеется, отличается: зла он не желает, хотя бы уже потому, что как мы увидим далее, под злом метапсихология понимает исключительно невежество. Скорее, здесь была бы уместна реплика шекспировского Гамлета «Я должен быть жесток, чтоб добрым быть»: тем более, что никакой жестокости в действиях принца-жреца, в действительности, не просматривается, а вот масштаб клоунады и троллинга, организованного им в воспитательных целях при датском дворе, для метапсихолога вполне может быть ориентиром.

Внимательный читатель уже в предисловии мог заметить лёгкое присутствие французского философа Рене Генона: и действительно, он со своим единым Принципом и изначальной Традицией будет нам надоедать на протяжении всей книги. Всю философию Генона легко объяснить при помощи одного-единственного образа, а именно, колеса со спицами. Центр колеса – это единый Принцип и изначальная Традиция, а спицы от центра к ободу – это манифестации (как это называл он сам) или отражения того и другого в отдельных культурах. Обод колеса, соответственно, представляет собою современный мир: то есть мир, в котором человечество живёт последние двадцать пять веков (то есть в период упадка человечества, ночи Сварога, Железного века и Полного Песца). Легко понять, что весь этот мир вращается вокруг единого центра – то есть Традиции и Принципа – однако, находясь на ободе, и видя перед своим носом только одну отдельную спицу, понять это пациенту бывает сложно. Это и составляет его главную проблему: в то время как люди, которым посчастливилось жить в эпоху Сатьи-Юги, в утро Сварога и «далеко до Рагнарёка», живут, так сказать, в самом центре колеса, то есть в полном соответствии с единым Принципом и изначальной Традицией.

Возьмём веру в Бога: сам Бог расположен в центре колеса, а спицы – это многочисленные мировые религии, от древнего анимализма и шаманизма до христианства и ислама. Разумеется, плотно насаженному, скажем, на спицу зороастризма адепту крайне сложно понять, что барахтающийся на спице православия сосед вращается вокруг того же Бога, что и он сам: ведь единственное место их возможной встречи находится в центре колеса. Или, для контраста с духовным, возьмём половой вопрос: любой султан с гаремом хотя бы в четыре жены крайне неприязненно отнёсся бы к соседу, который не только сосредоточил своё внимание на единственной избраннице, но ещё и признал за ней право требовать от него моногамии. И тот и другой строит семью, это и есть центр колеса: однако разные спицы выводят этих людей на разные точки обода. Генон, по сути, просто указал на необходимость видеть общее в частном, видеть схожее в различном, находить единое в отдельном, – и метапсихология, по мере возможности, делает то же самое, ибо процесс разделения на дьявольские детали уже привёл современного человека на встречу с Полным Песцом: каковую, понятно, не хотелось бы затягивать.

Рене Генон согласен с носителями ведического знания в том, что Кали-юга (она же ночь Сварога и Железный век) является периодом упадка: француз называет это «конттрадицией» и характеризует как эпоху ослабления интеллекта, падения нравственности и утраты смыслов. Однако и философия Генона, и логика тех, с кем он согласен, – это не брюзжание старого пердуна, и не вариации на тему «Раньше было лучше», «Совсем совесть потеряли» или «Сталина на вас нет»: они не жалеют о прошлом, поскольку как для ведических жрецов, так и для их верного французского оруженосца время тоже подобно колесу, то есть циклично. Мы – современники двадцати пяти веков мрака: но колесо времени вращается, и упадок сменится возрождением, на смену ночи придёт утро, полярный лис отступит, и Сатья-юга снова победит, приближая человека на колесе познания от обода к его центру.