Служебная командировка полковника Родионова
Шрифт:
И вдруг парень не сдержался и заплакал. Он плакал по-детски, вздрагивая от рыданий, уткнувшийся лицом в грудь полковника, отца своего погибшего друга, тело которого никогда не найти никому. А это разорванное взрывом на тысячу мелких кусочков тело и ставшее теперь пылью и грязью этого проклятого города, теперь навсегда останется здесь и его даже не смогут похоронить. Вот так, страшно был жив и буквально без всяких оборотов речи и был человек и человека нет. Вместо него зияет в жизни черная дыра похоронившей его в своем чреве бездны и имя ей пустота. А может так и лучше ведь эти звери трупам отрубали руки, ноги, вырезали гениталии, головы, разбивали молотками запястья рук - традиционная Вайнахская жестокость? "Жестокость на войне чаще всего проявление трусости", вспомнил Родионов
А потом в судьбе этого парня был взрыв гранаты рядом, контузия, нелепый плен, их долго держали в подвале Рескома, так боевики называли дворец Дудаева. И до самого штурма их плохо, но все-таки кормили, не били и не пытали, а водили к ним "незивисмых" журналистов и правозащитников. И даже разрешили оставить некоторые личные вещи, а парню как пленному офицеру в частности эту сумку, предварительно ее проверив. Его ознакомили с положением о пленных в республике Ичкерия, которое на кануне подписал их верховный совет. Оно показалась ему вполне гуманным и надежда на возвращение домой прочно поселилась в нем. Часть пленных переправили из Грозного, а их не успели. Российские войска наступали, оттесняя боевиков, положение ухудшалось, а враг стал нервным и грубым. "Независимых" журналистов после первых же обстрелов как ветром сдуло, пропали, куда-то сгинув и правозащитники. А ночью когда уходил Масхадов, их тоже вывели следом по системе подземных коммуникаций, повели в какой-то дом, где и держали двое суток без еды. Потом оттуда их и освободили.
Этот мальчик старший лейтенант, уже познавший войну, плен, смерть друзей и подчиненных, еще совсем молодой, уже был ранен глубоко в душу войной, такой жестокой и беспощадной. И самое главное ведь никто почти не верил из них, что тут в Грозном они спасают целостность России. Россия стала чем-то абстрактным темным туманным для них. Они могли поверить в приказ, в армию, в какую-то фатальную обреченность всего происходящего, реагируя именно на эти события, но понимали все, что дорожка к этим дням, к войне протоптана от того самого дня, когда рухнул Союз, когда начался развал армии, обнищание народа и страны. Когда с трибун кричали народом Союза: "забирайте столько суверенитета, сколько сможете!" А кому был он нужен простому человеку - русскому, чеченцу, татарину? Каждый из них жил в большой дружной семье и был этим доволен и без всякого суверенитета. А когда люди получили в СССР "свободу", но что была это за "свобода" и для чего она была нужна? Она была как старый ключ от замка к давно уже отсутствовавшей двери, больше атрибут, сувенир, чем рабочий инструмент. И люди разом лишились всего того что давало им надежное пусть и тоталитарное государство. А они получили взамен всему этому - бесплатному образованию, хорошей честной медицине, спокойной жизни с достатком и уверенностью в будущем дне как бутылку паленной краденной водки, непонятную им свободу. Что была для них это свобода, что толку от того что стало возможным кричать о кровавом коммунистическом режиме, когда не чего стало жрать, когда у тебя нет работы. И твой завод закрыт, превращен в ОА и продан американцам за бесценок лишь бы только никогда он уже не дай бог, вдруг не заработал снова. В этом и заключается свобода? Нет, простой человек быстро понял, что свобода это свобода обезумевших олигархов беспрепятственно грабить и убивать свой народ. И за их свободу вот так помирать? Что это рабская покорность или святая мудрость простого человека, умеющая своим чистым сердцем увидеть даже в этом всем грязном и пошлом, слабые ростки возрождающего заново государства?
Слез у Родионова не было. На душе было неуютно и пусто. Она превратилась в пустой мрачный обглоданный войной дом из Грозного с пустыми глазницами окон, темными коридорами и обрывающимися в бездну лестницами, щербатыми от осколков и пуль стенами. В нем гулял ветер, разгоняя пепел и пыль, всюду лишь обломки кирпича и куски раскрошенной штукатурки, битое стекло и холодная пустота. Он хотел крикнуть себе самому в этот миг: эй, ты там отзовись! Кто нибудь! Но отвечало лишь это отраженное от стен. А следом
– Ну, ну что ты сынок не плачь, не плачь, крепись, все еще впереди у тебя, вся жизнь впереди. Это война, она такая, она всегда была такой. Все пройдет!-
Но он, то знал, что эта война была совсем другой и даже не в том, что она была гражданской, нет, дело в том, что всех воющих здесь предали и прокляли те по иронии судьбы, кто послал их на эту войну, что с одной, что с другой стороны. И почему- то ему вспомнился далекий, но совсем непохожий на Чечню Афганистан, нелепо погибший друг Алексей Волошин, и то, как он напился тогда, когда его привезли изувеченным трупом с оторванными ногами, как орал на него пьяного, командир полка, как он сам тогда плакал, грызя зубами горькую афганскую землю. И он вспомнил соленый вкус тех слез, оставшихся навсегда там вместе с другом в далеком уже прошлом. А ведь тогда весь его полк за год боев потерял всего лишь пять человек убитыми, пять! И это были серьезные потери!
– Простите, простите меня товарищ полковник,- прошептал старший лейтенант, смутился и быстро вышел. А потом вернулся, и принес с собой коричневую офицерскую сумку, слегка обгоревшую снаружи, продырявленную сбоку шальным осколком. Этот парень не бросил эту сумку, это все что теперь осталось от его погибшего друга, не оставил ее там, на поле боя, а вынес оттуда ее, несмотря на все и сохранил ее в плену.
– Командир полка вам просил ему передать лично, это для вас, товарищ полковник.
–
И офицер протянул ему сложенный вчетверо белый листок, на котором было написано, что командир 81 мсп, от всего лица командования части и личного состава, благодарит родителей лейтенанта Родионова Игоря Владимировича, за воспитание сына. Настоящего офицера, мужественно выполнившего свой долг перед Родиной до самого конца. Командование части сожалеет о героической гибели офицера, скорбит о нем вместе с семьей и просит прощение о том, что не смогли уберечь его от гибели. Стояла дата 19 января 1995 года, и размашистая витиеватая командирская подпись.
– Вы еще его невесте не сообщали?
– спросил Родионов.
– Нет, - ответил он:
– Я же только вчера вернулся в часть, там не знали. Что-то наврали, кажется ей, боятся все, она ведь беременна! Вы знаете, из-за этого Игоря брать не хотели в командировку, но он возмутился, и командир полка уступил!
–
– Я уезжаю, завтра в Моздок, а оттуда домой. Я сам все заберу его документы. И сам поеду к его невесте! Прошу вас скажите командованию, я сам сообщу ей все!-
– Конечно,- покорно кивнул парень, слез не было на его лице, но глаза выдавали себя предательской краснотой век:
– Ну, кто же хочет говорить такое...
И он сочувствующе посмотрел Родионову в глаза. Тот потеряно ответил, просто кивнув головой, соглашаясь с ним. Владимир механически свернул лист бумаги обратно, спрятал его себе в нагрудный карман. Отстранено встал. Они простились, он крепко пожал парню руку. Тот, поблагодарив за свое спасение из плена, быстро ушел. А сам полковник тут же вспомнил о досадной оплошности, ну что же он? Он даже, не узнал его имени! Но было поздно, и теперь он остался наедине со своим неотвратимым тяжко навалившемся на него, горем. Горем, от которого было уже не спрятаться, не убежать в иллюзии надежды. И самое главное уже нельзя было ничего вернуть назад, на месяц, на год, ничего! Что бы все было по-другому, и Игорь бы остался жив. Ничего.
Полковник открыл офицерскую сумку, лязгнул замочек. На ее обороте была написана фамилия сына. Из сумки высыпалась на пол серая пыль, обломки цветных карандашей. Внутри он нашел штатно-должностную книгу взвода, написанную не сыном - подчерк был чужой, наверное, ее писал штабной писарь, а в книге меж страниц сиротливо лежало одинокий письменный конверт. Он был не запечатан, в нем, но бережно сложенное лежало письмо. Он вытащил его из конверта наружу, развернул и стал читать. Это было письмо той самой девушке, с которой его сын жил и которая ждала от него ребенка. Письмо его невесте.