Служители тайной веры

Святополк-Мирский Роберт Зиновьевич

В ответ на эти слова я улыбнулся и ответил: «Полно, братья! По-моему, вы знаете меня с детства и не раз могли убедится, что испугать меня трудно. Я иду навстречу любой опасности, потому что во мне живет молодость нашего отца, а в вас — его старость! Марья — честная христианка, — но даже если она пожелала перейти в другую веру, которая пришлась ей по душе, я не вижу в этом никакого греха и не буду убеждать ее отступиться. Разве каждый из вас не выбрал себе иную веру, и разве я когда-нибудь вмешивался в ваши дела? Точно так же я не буду вмешиваться в духовные дела моей жены, а если кто-то посмеет ее тронуть — вы знаете, что я неплохо владею мечом. Поэтому я, в свою очередь, советую вам оставить нас в покое и заниматься своими делами».

Я встал и направился к двери, а ноги мои шли легко и свободно. Братья смотрели мне вслед, и я чувствовал на своей спине их тяжелые взгляды.

«Одумайся, Никифор, — сказал старший, — мы даем тебе время до завтрашнего полудня».

Я рассмеялся и вышел.

Я сразу поспешил домой и тут же рассказал обо всем Маричке. Она выслушала меня, и ни одной кровинки не стало в ее лице. А когда я сказал ей о своем ответе братьям,

она поцеловала меня, и слезы брызнули из ее прекрасных глаз. «Я знала, что ты не отречешься от меня, милый, — сказала она, — я знала, что нет такой силы, которая нас разлучит. Скажи мне, ты любишь меня, как прежде? Ты веришь мне, как раньше?» Я успокоил ее, как умел, и сказал, что не дам в обиду никому на свете и что пусть она по-прежнему поступает так, как считает нужным. «Милый, — сказала она, — не спрашивай меня сейчас ни о чем. Придет время, и я сама тебе все расскажу. А пока доверься мне без сомнений и знай, что нет для меня на свете ничего дороже тебя и наших малюток!»

Я любил ее и без рассуждений согласился сделать все, как она скажет. Маричка быстро оделась и ушла, велев мне приготовить все необходимое для дальней дороги. Я воин, и долго собираться не в моих правилах. Я укутал вас обоих в медвежьи шкуры и был готов раньше, чем Маричка вернулась. Она приехала в карете, которую сопровождали двое молчаливых всадников, закутанных в черные плащи. Тут Маричка вспомнила, что ей нужно сказать несколько слов молочнику, и побежала через дорогу. Я был вооружен, но сидел в карете, и мне было стыдно, что я не могу ехать верхом, а какие-то незнакомые люди должны защищать меня. Маричка вернулась, и мы помчались, но не успели выехать за городские ворота, как за нами помчалась погоня. Их было человек пять, и будь я способен сидеть в седле, мы втроем — я и мои молчаливые спутники — легко бы отбились. Но я не мог ехать верхом, а карета была тяжела, и скоро стало ясно, что нас догонят. Тогда один из всадников наклонился к окошку кареты и сказал Маричке: «Мы задержим их, а вы поезжайте до установленного места, там смените лошадей и получите новые указания». Он сказал несколько слов кучеру, и мы помчались еще быстрее, а всадники, развернувшись, поехали навстречу погоне. И вдруг наша карета, дрогнув, остановилась. Я выскочил и увидел, что мы стоим на мостике, из которого были вынуты два бревна. Передние колеса кареты проскочили, а задние провалились. Я слышал позади крики и звон оружия — это наши спутники старались не подпустить к нам преследователей. Я видел, как дрогнули губы Марички, и как прижала она вас к себе, и я видел ваши глазенки: вы не плакали, вы лежали тихо, как будто понимали, что происходит что-то очень важное.

Я бросился к кучеру, который пытался подтолкнуть карету сзади.

«Погоняй!» — крикнул я ему и встал на его место.

Он вскочил на козлы и начал нещадно хлестать лошадей, а я встал на колени и, упершись плечами, начал поднимать тяжелую карету. И уже тогда я знал, что ноги мои не выдержат, но я видел перед собой только большие, полные слез глаза Марички и ваши тихие внимательные глазки. Я изо всех сил напрягся и поднял карету. Она рванулась вперед, а я выпрямился и снова, как когда-то, почувствовал, что у меня нет ног. Я стоял и не мог пошевелиться и старался удержать равновесие, неподвижный и прикованный к земле. Карета остановилась, кучер и Маричка бросились ко мне, а я все стоял, чуть пошатываясь, и думал только о том, чтобы не упасть, пока они добегут. Я устоял, но когда они подхватили меня, чтобы помочь дойти, страшная боль молнией ударила в мой позвоночник, и я потерял сознание.

Очнулся я уже здесь, в Горвале, и узнал, что пробыл без памяти пять дней. Ноги мои снова не действовали, но мы были в безопасности. Маричка целовала меня, а вы лежали все в тех же медвежьих шкурах и смеялись.

Потом Маричка рассказала мне все, о чем я не знал.

Когда я лежал в Вильно слабый и умирающий, еще год назад, а никто из лекарей уже не соглашался лечить меня, один из них сказал Маричке: «Твой муж уже наполовину мертв, потому что его здоровая душа не хочет жить в больном теле. Всякое лечение бесполезно, поэтому приготовься к худшему и молись!» Маричка проплакала всю ночь, а утром пришел молочник, который жил напротив и всегда носил нам молоко. Он сказал Маричке прямо и коротко: «Я приведу лекаря, который вылечит твоего мужа, но ты должна принять нашу тайную веру». Маричка сказала, что для нее нет ничего дороже меня, и если действительно найдется человек, который меня спасет, она готова перейти в любую веру. Так в нашем доме появился необычный лекарь, доктор Корнелиус Моркус, который почему- то навещал меня только по ночам. Я выздоровел, а Маричка выполнила обещание. О вере, которую она приняла, я расскажу вам отдельно, а теперь по­слушайте, что было дальше. Служба новой вере требовала от вашей матери немногого. Она занималась рукоделием, и к ней приходили женщины, чтобы заказать работу. Они приносили ей разные сведения, написанные тайнописью, а Маричка пе­редавала их по утрам молочнику. Благодаря тому, что я рассказал о разговоре с братьями, ей удалось спасти многих единоверцев, а братья мои были по­срамлены. Ни один из Маричкиных единоверцев не попал в их руки, а все, кого они схватили, дока­зали, что обвинение в ереси ошибочно или ложно. Кстати, это был единственный случай, когда дети тайной веры находились в такой опасности, и я невольно оказался человеком, который предупредил их. С тех пор апостолы новой веры позаботи­лись о том, чтобы еще большей тайной окружить всех, кто исповедует учение Схарии, и до сих пор никто из непосвященных не проник в эту тайну. Оба человека, защитившие нас от погони, погибли, и я никогда не узнал их имен, так же как не знала их моя жена. Это были ее безымянные братья, ко­торые пришли на помощь в трудную минуту. Мне очень понравилась эта черта в людях новой веры, но, оставаясь безразличным к ее сущности, я лишь сказал Маричке: «Должно быть, милая, это непло­хая вера, раз она дает таких добрых лекарей и та­ких верных друзей.

Однако где мы находимся и что будем делать дальше?» И тут Маричка протяги­вает мне большую бумагу, в которой написано, что я назначаюсь королевским бобровником в дерев­ню Горваль, и перечислены мои обязанности и привилегии. «Как тебе удалось?» — с изумлением спросил я. Она улыбнулась мне и ответила: «Как видишь, моя вера смогла защитить нас от твоих братьев и дать тебе высокое положение. Никто нас больше не заподозрит ни в чем — ни меня, ни тебя». И действительно, никогда больше братья не вспоми­нали обо мне, и я знаю, что они давно уже забыли о своих подозрениях, никогда ничего больше не узнав об учении Схарии.

Так я очутился здесь. Наши дела пошли хорошо. Я подружился с боброловами, и они полюбили меня. Мы построили этот дом и первые два года жили сча­стливо как никогда. Правда, к моим ногам уже не вернулась былая сила, хотя со временем я смог кое- как передвигаться и понял, что надо радоваться даже этому... Но никогда больше не сесть мне самому на коня и не занять боевой позиции с мечом в руке...

Маричка по-прежнему занималась своими тай­ными делами, время от времени к ней приезжали какие-то люди, но меня все это не касалось, я по­смеивался и только иногда выполнял по ее просьбе разные мелкие поручения; что-нибудь узнать, что-нибудь передать, с кем-то поговорить...

Но вот к концу второго года, когда я свыкся со своей работой и она стала для меня скучной, снова я ощутил тягу к приключениям и горько почувст­вовал свое уродство. И тогда я сказал Маричке, что если среди ее единоверцев найдется еще один ле­карь, который сделает так, чтобы я снова мог ска­кать на коне и драться, ее вера обретет в моем ли­це самого ревностного воина и служителя. Марич­ка отнеслась к этому серьезно, и через две недели приехал тот же самый знакомый лекарь и осмот­рел меня. Он покачал головой и сказал, что если бы я послушал его советов, то давно уже был бы здоров, но я слишком рано сделал непомерно большое усилие, поднимая карету, и теперь уже ничего не сможет вернуть меня к полному здоровью. Больше того — оно будет все ухудшаться. Чтобы это задержать, он рекомендовал мне жевать травку, которую вы для меня с детства собираете и с которой я никогда не расстаюсь... Лекарь уехал, а я снова начал грустить, но тут на меня свалилось несчастье, которое затмило все остальное.

Маричка, выросшая в чистом воздухе полей и степей своей далекой родины, никак не могла привыкнуть к влажному, болотистому духу этих мест. Она долго скрывала свою болезнь, думая только о том, как бы скрасить мою печаль и сделать так, чтобы я не замечал своего уродства. Но однажды она упала, потеряв сознание, а из горла ее хлынула кровь. Я испугался, но Маричка утешала меня и говорила, что это пройдет и ничего страшного. На следующий день она встала, и снова с ней это случилось, она сильно ослабела и не могла подняться. Мы послали за лекарем, все за тем же лекарем, но он опоздал ровно на один день.

Никогда в жизни не забыть мне этого дня, ибо не было для меня несчастья большего, чем это. Двенадцать лет прошло с тех пор, но каждое утро я переживаю все снова и снова, и каждое утро я вижу и слышу Маричку. Вы не раз спрашивали меня, почему я всегда смотрю, как восходит солнце и почему оно поднимается точно посередине вырубленной в лесу полосы. Сейчас я отвечу на эти вопросы и расскажу вам, как умерла ваша мать. Вам было тогда по четыре года, и вы спали в той комнате, а здесь лежала Маричка. Я держал ее маленькую руку и прислушивался к дыханию, которое с каждой минутой слабело. В полночь она пришла в себя, и я уж подумал, что болезнь отступила, но Маричка улыбнулась и сказала: «Утром я умру, милый. Я знаю. Как только взойдет солнце — я умру». Я хотел сказать какие-то слова утешения, но она едва заметно покачала головой, и слезы сдавили мне горло, а слова замерли на моих губах. «Мне так хотелось бы увидеть солнце, — прошептала она. — На моей родине солнце всегда встает из-за земли, а здесь крутом лес, и солнце поднимается над верхушками сосен... Как жалко — я больше не увижу солнца, потому что пока оно поднимется над лесом, я умру...» Я сжимал ее руку и, глотая слезы, говорил: «Ты увидишь солнце, Маричка, ты увидишь его сегодня утром прямо отсюда, через это окно. Мы распахнем ворота, и ты увидишь, как солнце поднимается над землей. А потом мы с тобой еще много раз будем смотреть на него вместе... Ты подожди меня, подожди минутку...» Я выбежал из дома. Я бросился через всю деревню к деду Федору — он был тогда старшим из боброловов. Я сказал ему: «Моя жена Маричка умирает. Она хочет в последний раз увидеть, как восходит солнце, но лес мешает ей». Федор посмотрел на меня и ответил: «Иди к своей жене и будь с ней все ее последние минуты. Она увидит, как взойдет солнце, и лес не будет ей мешать».

Всю ночь я просидел с Маричкой. Она снова была без сознания и только под утро очнулась. «Пока у меня есть немного времени, — сказала она, — я хочу просить тебя о главном. Мне кажется, я была тебе хорошей женой, потому что ты никогда на меня не жаловался. Я жила для тебя, и все, что я сделала в жизни, — все было для тебя. Обещай сделать теперь кое-что для меня». «Я обещаю все, что ты захочешь!» — ответил я, а она продолжала: «Ты всегда был безразличен к делам веры, но когда я умру, тебе станет грустно и одиноко. В память обо мне — перейди в ту веру, которой я служила». И я поклялся ей, что сделаю это, и тогда она сказала слова, которые я понял гораздо позже: «Ты увидишь, что и после смерти я останусь для тебя такой же, как и при жизни. Когда дети вырастут, расскажи им все». Стало светать, Маричка забеспокоилась и грустно прошептала: «Ах, неужто не увидеть мне солнца в последний раз?!» Тогда я распахнул окно, и Маричка вскрикнула от удивления и радости. Сквозь весь лес, до самого горизонта тянулась длинная свежевырубленная просека, а в конце ее поднималось солнце. Я приподнял Маричку на подушках, чтобы ей лучше было видно, и мы сидели, обнявшись, и молчали, а солнце неумолимо поднималось выше и выше. Наконец оно оторвалось от земли, и тогда ваша мать поцеловала меня в последний раз. Я чувствовал, как холодеют ее губы, а когда я опустил на подушки ее легкое тело, она была мертва.