Смена караулов
Шрифт:
— Опять ты не обошелся без готовой формулы, что в жизни всегда есть место подвигу, — перебила Злата красноречивого Владлена. — Мы говорили о земном, а ты нас увел в космос, Там пока что побывало несколько десятков человек. Речь идет о том, как мы, простые смертные, выглядим в глазах бывших фронтовиков.
— Я и хотел сказать, что каждое поколение имеет свои высоты духа.
— Привык ты, Владлен, к прописным истинам. Но нет-нет да и собьешься на ходу: то у нас безоблачная молодость, то время ждет от нас икаровой отваги. Не логично выходит у тебя.
Юрий с любопытством поглядывал на Злату, на Владлена. Теперь горячилась Злата, по-мужски твердо вышагивая в своих расклешенных брюках, а Владлен только вяло защищался с виноватой улыбкой
— А ты, Юрий, почему все молчишь? — вдруг обратилась к нему Злата.
— Набираюсь ума-разума.
— Весь в отца, привык выступать последним! — И она сама взяла его под руку. — Ты согласен с отцом, что младшее поколение лучше знает старшее?
— Вполне.
— Тогда, выходит, вся их озабоченность напрасна.
— Нет, не напрасна. Они не сомневаются, с кого мы будем делать жизнь, но как у нас это будет получаться — покажет будущее. Кто же спокойно смотрит в будущее?
— Может, ты и прав, — сказала Злата, подумав сейчас уже о себе, о личном будущем.
ГЛАВА 5
В Риге умирал народный поэт Латвии. Его последней пристанью была укромная палата на цокольном этаже маленькой больницы.
Некогда сильный, могутный человек, под стать латышским стрелкам, которых он воспевал как рыцарей революции, теперь, казалось, поменьшал от старческого недуга. Но в глазах его таилась прежняя сосредоточенность: бывало, и на улице, и на затянувшемся собрании он подолгу искал чеканные, ударные слова для очередной строфы. Только сейчас эта его привычная задумчивость нет-нет да перебивалась тревогой. И все-таки вера в жизнь побеждала минутный страх смерти, он заметно оживлялся, когда в палату входили врач или дежурная сестра. Нет, он ни о чем не спрашивал их, ни на что не жаловался, ни в чем никого не упрекал. Поэт отчетливо понимал: все зависит от его собственного биологического потенциала и что уже никто не сможет помочь ему, если сердце сдаст в критический момент. Иногда он прикрывал глаза и беззвучно шевелил запекшимися губами: кто знает, может, он про себя читал новые стихи. Он всегда верил в исцеляющую силу поэзии и щедро отдавал ей всю подвижническую жизнь…
Тараса Воеводина сначала решительно не хотели пустить к больному, ссылаясь на то, что Поэту сегодня хуже. Тогда Тарас объяснил дебелой красивой докторше, что приехал издалека, что его связывает с Поэтом давняя дружба.
— Но кто вы? — спросила она.
Тарас назвал себя и принялся уговаривать докторшу сделать для него исключение.
— Подождите минутку, — не дослушав, она вышла из приемной.
Не успел он оглядеться, как дверь распахнулась, главврач пригласила его в палату.
Больной лежал недвижно у стены. Едва Тарас неслышно присел у изголовья кровати, как Поэт с явным усилием повернул к нему голову, слабо, вымученно улыбнулся в знак приветствия. Они долго смотрели друг на друга с тем плохо скрытым чувством, когда здоровый человек не знает, что и как сказать в утешение безнадежно больному, а тот, в свою очередь, по-детски обескуражен своей немощью. Тарас видел, что старый Поэт действительно очень плох — так страшно изменился он со времени их последней встречи, — и, стараясь не выдать нахлынувшего волнения, взял его бессильную, зябкую руку, легонько пожал в своей горячей ладони. «Спасибо», — тихо сказал Поэт. Тарас положил на тумбочку красную тонкую папку с очерком боевых действий латышских стрелков на Урале и объяснил, что вот наконец выполнил его просьбу. «Большое спасибо», — тем же слабым голосом ответил Поэт. Тарас с горечью подумал, что все это вряд ли уже понадобится ему.
«Оставьте ваш индекс», — еще тише попросил Поэт, Он говорил совсем невнятно, надо было низко наклоняться над ним, чтобы разобрать отдельные слова. Тарас написал свой почтовый индекс на листке из блокнота, снова подумав о невероятной воле этого человека, который и на девятом десятке лет страстно хочет работать.
Они
— До свидания, друг мой… — сказал Поэт, устало прикрыв повлажневшие глаза.
В приемной Тарас спросил дебелую докторшу:
— Неужели нет никакой надежды?
Она ответила сухо, недовольная его прямым вопросом:
— А что вы хотите, товарищ? Сердце изношено до предела, до последней клеточки.
На ходу поклонившись ей, Тарас вышел слепым шагом из маленькой больнички.
А Рига, сентябрьская Рига сверкала всеми красками погожей осени. Только-только начинался балтийский листопад, которому шуметь и буйствовать в рижских парках до самого снега.
Тарас шел по глухой аллее, похожей на лесную просеку, густо усеянную цветными листьями. Шел и думал о встрече с Поэтом, которая, видно, была прощальной. Ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих: знают ли они, что здесь, рядом, на тихой соседней улочке, один на один борется со смертью их общий любимец? Жизнь казалась равнодушной к тому, что умирает такой недюжинный человек. Это уже потом, после, когда его уход из жизни станет необратимым фактом, люди вдруг замедлят шаг в печальном раздумье, остро пожалеют о случившейся беде и поймут в одно мгновенье, кого они потеряли. Как ни странно, но только смерть высвечивает человека до конца…
Тарас возвращался на Урал через неделю. В самолете, набиравшем высоту над окрестностями Риги, он вспомнил о свежей газете, купленной в аэропорту, вынул ее из сумки, развернул и близко встретился взглядом… с Поэтом, звонкое имя которого было заключено в траурную рамку. Вот и все… Он читал и перечитывал скупой, короткий некролог, подписанный множеством знакомых фамилий, и никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже никогда больше не увидит Поэта, не поговорит с ним в тенистом уголке загородного парка. Поэт унес с собой целую эпоху, далеко не высказав всего того, что знал о революционном времени.
Тарас припомнил тот далекий литературный вечер конца сороковых годов, когда он только что вернулся в Ригу из Восточной Германии. Он сошелся с Поэтом как-то очень легко, хотя их разделяли и солидная разница в возрасте, и неодинаковый жизненный опыт, и уж, конечно, совершенно разные профессии. Чем же понравился тогда молодой артиллерийский офицер известному мастеру слова? Тарас, бывало, часами рассказывал Поэту о своих давних симпатиях к латышским стрелкам, которые, к слову пришлось, с боем освобождали его родную деревеньку в девятнадцатом году. (Может быть, потому он и стал кадровым военным.) И как ревностно следил он по газетам за своими любимцами, военачальниками-латышами: они командовали бригадами, дивизиями, корпусами, читали лекции в академиях, одним словом, находились на виду у всей армейской молодежи. Поэт был глубоко штатским человеком, но хорошо разбирался в истории всех войн своего века и свободно поддерживал разговор о земляках, которых военная судьба бросала из пекла в пекло… Ну, а потом все чаще завязывались беседы о жизни и литературе. Поэт с завидной откровенностью говорил о себе, о том, каким долгим, кружным путем шел он к пониманию революции. Много лет увлекался романтизмом, символизмом и прочими «измами», пока не оценил по-настоящему Райниса и Некрасова, Пушкина и Блока. Отец учил его русскому языку еще в детстве, и в его библиотеке латышский фольклор издавна перемежался с великой классикой России. Маяковского принял тоже не сразу, но зато навсегда. Так постепенно одолевая собственные противоречия, туманный романтик становился трибуном и публицистом… Его исповеди глубоко трогали Тараса, помогали лучше оценить большую литературу этого всего лишь двухмиллионного народа, из недр которого вышли талантливые романисты, поэты, драматурги. И вот на янтарном берегу Балтийского моря не стало еще одного из них…