Смена климата
Шрифт:
Зазвенели, скатываясь к запястьям, многочисленные браслеты. Не такая уж бессмыслица, хоть и выглядит странно. Защищают от когтей, от ножа, мешают схватить за руку.
— Снимай, — велел Хасан, — без них удобнее.
Он даже не сомневался, что Заноза не положит браслеты на стол, а отдаст ему. Так и вышло. Но оно и к лучшему — то, что этот мальчик остается предсказуемым во всем, что касается подросткового поведения. Достаточно того, что он непредсказуемый вампир, пусть хоть тинейджером будет нормальным.
Фиксаторы головы и конечностей легко было закрыть, а открыть их, даже умудрившись освободить руки, все равно бы не удалось. Блокиратор располагался под ложем — не достать, как ни тянись. Пока Хасан застегивал браслеты, Заноза сосредоточенно смотрел на него, но видел ли — неясно. Когда он прятал глаза за черными очками, толковать его взгляды было проще, чем когда он глядел в упор, не мигая и не двигаясь. Так он очень уж походил на куклу. Слишком белая кожа, слишком синие глаза, слишком черные ресницы.
Не настоящий мальчик. Не зря он в этом уверен.
— Тебя можно привлечь за жестокое обращение с несовершеннолетними, — выдал Заноза, мгновенно разрушив иллюзию фарфоровости и кукольности.
— Подожди, пока дойдет до настоящего жестокого обращения, — Хасан застегнул наголовник.
Вот теперь Заноза не может пошевелиться. Самый подходящий момент, чтобы оценить, что они оба делают. Не сейчас, а вообще. Один добровольно согласился пойти под дайны убеждения, второй — дал приковать себя к Раме. Неизвестно, что хуже. То есть, что опаснее. Зато понятно, что настолько вампиры друг другу доверять не только не должны, но и не могут.
— Трепыхаться как-то поздно, не находишь? — Заноза снова заулыбался. — Мне нравится. Как будто дайны все еще действуют. На самом деле нет, не парься, они до первого восхода, а восходов было уже семь.
— Эффект сохранился.
— Ни хрена. Ты больше не хочешь делать для меня невозможное… — он запнулся и посерьезнел, — если не считать того, что бросаешь здесь все, чтоб контрабандой вывезти меня за границу. Если это дайны, то пошло бы оно все к черту.
— Эффект сохранился у тебя, дурень. Ты все еще можешь читать мысли.
— Я не читаю. Мы подумали об одном и том же, вот и все. Когда мы думаем одинаково, я это чую.
— Храни Аллах начать думать так же, как ты.
— В основном, да. Но иногда я бываю прав. Вот, смотри…
Он закрыл глаза. Ногти, накрашенные черным лаком, удлинились, загнулись на концах, превращаясь в когти. И Рама заскрипела, сопротивляясь, издавая тот пронзительный, пугающий стон стали, которая не может согнуться. Не может сломаться.
Заноза садился, превращая лежанку в искореженное кресло. Браслеты, удерживающие плечи и предплечья, порвались, словно были из шелка, а не из металла. Разве что шелк, разрываясь, не оставляет ран на руках. Пальцы с когтями обхватили наголовник, несколько секунд Заноза примеривался, а потом искорежил и смял замок. Так же быстро расправился с поясом. И, наклонившись, разломал фиксаторы на ногах.
— Я могу ее из пола выдрать, — он посмотрел на Хасана взглядом ребенка, уверенного, что перевернутая мебель в гостиной и содранная со стола скатерть — это корабль, отправляющийся в дальнее плаванье. Уверенного, что постройка корабля заслуживает похвалы, а не наказания и распоряжения немедленно навести порядок. — Хочешь?
— Оставь хоть что-нибудь.
Этого не могло быть. Все, что Заноза делал раньше, все, что они позволили друг другу… друг с другом… было невозможно только умозрительно. Нельзя потому, что так никто никогда не поступал. Но Рама, превращенная в обломки металла, была невозможна по-настоящему. Ни один вампир не был настолько силен. Настолько стар.
— Сколько лет твоей крови?
О таком не спрашивают, на такие вопросы не отвечают, есть правила, нарушать которые — невежливость, чреватая боем насмерть. Но они нарушили столько правил, что одним больше уже ничего не изменит. А Рама — вот она. И не спросить хуже, чем спросить.
— Семьсот девяносто один, — Заноза втянул когти, рассеянно лизнул бескровные царапины на запястьях. — Стоит хорошо подумать, прежде чем связываться с моим ратуном. Его кровь старше моей на девяносто пять лет.
— При таких величинах лишнее столетие не в счет.
Семнадцать лет жизни вместо девяносто пяти? Занозе было за что ненавидеть ратуна, даже если б тот не попытался сделать из него игрушку.
— Неизвестно как бы я их прожил, — они снова думали об одном и том же, но сейчас-то в этом не было ничего странного, — может, остался бы после войны калекой. Не после первой, так после второй.
— К началу второй ты был бы уже слишком стар, чтобы воевать.
— Полагаешь, меня бы это остановило?
— Полагаю, что мы не знаем, каким бы ты стал, если бы повзрослел. Но в шестьдесят пять лет… — Хасан покачал головой, — нет, мальчик мой, живые в этом возрасте уже не воюют.
— Много ты знаешь про шестьдесят пять лет!
— В два раза больше чем ты.
— В один и восемь. Если округлять. — Заноза вытащил из заднего кармана мятую пачку сигарет, — при таких раскладах афат — не самое плохое, что можно получить на семнадцатилетие. И я же сбежал, в конце концов.
— Как ты смог не вернуться?
— Сначала морфий, потом не помню, а потом купил зелье у одного очень умного парня в Риме, вмазался и теперь могу прикончить ратуна в любой момент. Или он меня. Большой разницы нет, главное, что я с тех пор его не люблю, и нам ничего не помешает.
— Зелье? Tahliye? — Хасан знал названия для этого состава только на турецком и на персидском, никогда не интересовался им. Никогда в этом не было нужды.
Заноза глянул на него с любопытством:
— По-вашему оно так называется? Мой итальянец говорил «гемокатарсис».