Смерч войны
Шрифт:
Напав на Советский Союз, не поставив прежде на колени Великобританию, Гитлер совершил очередную грубейшую ошибку. Естественно, он недооценил способность русских людей спокойно переносить мучительные испытания. Но его действия вызывались и глубокой озабоченностью своей смертностью. «Я хорошо знаю, что не дотяну до среднего возраста обыкновенного человека, — признавался фюрер в кругу избранных, объясняя, почему он «не пропивает и не прокуривает жизнь» [269] . Поздним вечером 17 октября 1941 года в разговоре с рейхсминистром Фрицем Тодтом и гауляйтером Фрицем Заукелем о европеизации степей Гитлер сказал: «Я не увижу всего этого, но через двадцать лет Украина станет родным домом для еще двадцати миллионов человек, помимо коренных жителей» [270] . Гитлер был убежден: никто, кроме него, не решит задачу расширения Lebensraum, но знал, что жизнь его будет коротка, и потому стремился ускорить приближение заветной цели. «Мне повезло, что я занялся политикой в тридцать лет, — говорил он в конце 1941 года приближенным. — В сорок три года я стал канцлером рейха, а сейчас мне пятьдесят два… С возрастом оптимизм иссякает. Пружины слабеют. После неудач 1923 года («пивного путча» и заточения в Ландсберге) у меня было только одно желание — вернуться в седло. Сегодня я на это не способен. Осознание своей неспособности деморализует» [271] .
269
ed. Trevor-Roper, Hitler's Table Talk, p. 681.
270
ed. Trevor-Roper, Hitler's Table Talk, p. 68.
271
Ibid.,р. 170.
Отчасти ощущение уходящей энергии побудило Гитлера начать Мировую войну чуть ли не сразу после того, как ему исполнилось пятьдесят лет (в апреле 1939 года), а затем напасть и на СССР.
Конечно, свою роль сыграли и три главных стержня его политико-идеологического кредо. Как отмечал Йен Кершоу, фюрер руководствовался тремя основными и неизменными догмами: Германия должна доминировать в Европе, раздвинуть Lebensraum и свести счеты с евреями [272] . Этим постулатам Гитлер оставался верен с двадцатых годов и до конца своих дней. Все они могли быть реализованы только завоеванием России, и ни один из них не мог быть воплощен в жизнь по отдельности.
272
Kershaw, Hitler, the Germans, p. 90.
Можно привести и другие мотивы. 1 февраля 1941 года Гитлер вызвал к себе Федора фон Бока, получившего звание фельдмаршала во время массового награждения высокими чинами 19 июля 1940 года, и принял его «чрезвычайно радушно». Судя по дневниковой записи фон Бока, фюрер сказал ему: «Джентльмены в Англии не столь глупы. Они скоро поймут, что продолжать войну бессмысленно, если мы повергнем Россию». Бок спросил: «Возможно ли принудить русских к миру?» Гитлер ответил: «Если оккупация Украины, падение Ленинграда и Москвы не заставят их подписать мир, то мы пойдем дальше, по крайней мере до Екатеринбурга» [273] . Поскольку Екатеринбург, с двадцатых годов называвшийся Свердловском, находится в 880 милях к востоку от Москвы на Урале, то нет никаких сомнений в том, что Гитлер был уверен в легкой, скорой и полной победе. Затем он добавил со странной улыбкой: «Я полагаю, что мы пройдем по России как ураган». Сказав это, фюрер убрал свою непонятную ухмылку.
273
ed. Gerbet, Von Bock War Diary, pp. 197—198.
Расчет фюрера был прост. Дефицит рабочей силы в Германии (занятость мужчин в 1939—1944 годах сократилась с 25,4 до 13,5 миллиона) можно восполнить трудом рабов (к сентябрю 1944 года покоренные страны поставят 7,5 миллиона человек) и бывших солдат, демобилизованных после завоевания России [274] . Нефть Баку обеспечит топливом немецкие танки, грузовики, самолеты и корабли, а Украина накормит весь рейх.
В 1941 году Советский Союз имел больше солдат и танков, чем весь остальной мир, и почти равное количество самолетов. Конечно, Гитлеру это было хорошо известно. Когда Гальдер заметил, что у русских десять тысяч танков, Гитлер четверть часа бурчал и по памяти называл ежегодное производство танков в СССР за последние двадцать лет [275] . В соответствии с представлением Гитлера об арийской высшей расе немцы настолько превосходили славян, что их численность для него не имела никакого значения. По этой же причине, очевидно, он не посчитал нужным использовать визит в Берлин в апреле 1941 года министра иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуоки для того, чтобы вынудить Советский Союз сражаться на два фронта. Гитлер мог поделиться своими планами с Токио и предложить японцам определенные территории на востоке в обмен на согласие напасть на Россию одновременно с немцами, но он не сделал ни того ни другого, хотя и понимал, что затевает величайшую военную кампанию в своей жизни. Отвлечение русских дивизий от Ленинграда, Москвы и Сталинграда для защиты Сибири и Дальнего Востока от японцев было бы бесценным подспорьем для Гитлера в 1942 и 1943 годах. Если бы Япония захватила Сибирь — в стратегическом отношении это не было невозможным, — то Россия лишилась бы огромных топливных ресурсов [276] . Япония входила в Ось, и с Японией Гитлер собирался через восемь месяцев воевать против Америки. «То, что Гитлер не заручился поддержкой Японии в войне с Советским Союзом, — писал биограф Рузвельта Конрад Блэк, — следует считать одним из его самых серьезных промахов» [277] .
274
ed. Wright, World at Arms, p. 174.
275
Ryback, Hitler's Private Library, p. 179.
276
Накануне и в годы войны открыты и введены в разработку месторождения Волго-Уральского нефтегазоносного региона. Западно-Сибирский нефтегазоносный бассейн, один из крупнейших в мире, открыт в пятидесятых — шестидесятых годах XX века.
277
Black, Roosevelt, p. 645.
Еще один промах Гитлер допустил, вторгшись в Россию 22 июня: дни потом становились все короче, а фактор дневного времени был исключительно важен для преодоления безбрежных пространств России, прежде чем осенняя распутица и снега заблокируют всякое движение. Вторжение первоначально планировалось на 15 мая, но эта дата так и не была утверждена. Когда Гальдер сообщил Гитлеру о готовности транспорта, фюрер назначил нападение на 22 июня: более ранние сроки казались неприемлемыми из-за на редкость сырой весны. Вторжение в Грецию намечалось в увязке с нападением на Россию и не могло повлиять на перенос сроков «Барбароссы». Скорее, он был вызван темпами поражения Греции и необходимостью переоснастить танки после трудных дорог Балкан. Бытует мнение, будто Гитлер выиграл бы войну с Россией до прихода зимы, если бы не передвинул сроки наступления с 15 мая на 22 июня, но его биограф Йен Кершоу считает такой взгляд «упрошенным» [278] . Стояла слишком сырая погода, не позволявшая начать вторжение раньше: тяжелым танкам и грузовикам пришлось бы идти по непролазной грязи. Погода в 1941 году явно не симпатизировала Гитлеру. Нередко высказывается и другое суждение: Гитлеру не следовало впутываться в кампанию на Балканах, в Греции и на Крите в апреле и мае 1941 года, эти действия лишь оттянули вторжение в Россию. Однако все выглядит иначе: именно из-за того, что не мог пойти в Россию до июня, Гитлер начал кампанию на юге Европы и в Средиземноморье.
278
Kershaw, Hitler: Hubris, p. 368.
По крайней мере нельзя сказать, что Гитлер был одинок в желании «свести счеты с большевиками». На последнем перед вторжением военном совещании 14 июня с генералами ни один из них не выразил возражений против потенциально самоубийственной войны на два фронта, в какой все они без исключения имели несчастье участвовать и потерпеть поражение четверть века назад. Возможно, они думали, что уже поздно даже пытаться переубеждать фюрера; может быть, генералы по карьеристским соображениям не хотели показаться слабодушными и закрывали глаза на очевидные риски и ловушки. Но факт остается фактом: никто не высказал ни единого слова сомнений или критики, даже руководители вермахта Браухич и Гальдер [279] . «Все генералы ОКВ и ОКХ, с кем я разговаривал после совещания, — вспоминал Хайнц Гудериан, — демонстрировали непоколебимый оптимизм без малейших признаков нерешительности или колебаний» [280] . Сам Гудериан утверждает, будто его посещали мысли о том, что Гитлер втягивает Германию в гибельную для нее войну на два фронта, к которой страна была подготовлена даже в меньшей степени, чем к войне 1914 года [281] . Генерал Понтер Блюментрит отметил в письме (до сих пор не опубликовано) в 1965 году: «Не добившись мира на западе, Гитлер проиграл всю войну уже тогда, когда в 1941 году напал на Россию» [282] . Он не говорил об этом Гитлеру, если даже и думал таким образом.
279
Kershaw, Hitler: Nemesis, p. 384.
280
Clark, Barbarossa, p. 48.
281
ed. Young, Atlas, p. 82.
282
Man Sayer Archive.
«Я пытался отвратить Гитлера от войны на два фронта, — утверждал и начальник вооружений люфтваффе Эрхард Мильх в Нюрнберге. — Полагаю, то же самое делал Геринг. Мне это не удалось» [283] . В действительности Геринг придерживался другого мнения. В мае 1946 года он говорил психиатру: «Фюрер был гением. Планы операций против Польши и Франции создавал он. План вторжения в Россию гениален. Но он плохо исполнен. Кампания в России могла завершиться в 1941 году, и успешно» [284] . Когда Герингу сказали, что Рундштедт назвал план нападения на Россию «глупым», бывший рейхсмаршалл поморщился и ответил: «Все армейские генералы вдруг стали умнее Гитлера. Когда он был у власти, они прислушивались к каждому его слову и были рады получить у него совет» [285] . Справедливое замечание.
283
Goldensohn, Nuremberg Interviews, p. 360.
284
Ibid.,р. 111.
285
Ibid.
Еще одним человеком, кто мог бы предупредить Гитлера о рискованности вторгаться в крупнейшую страну мира с населением 194 миллиона человек (в Германии до войны насчитывалось 79 миллионов), был начальник штаба ОКВ Вильгельм Кейтель. Когда в Нюрнберге его спросили, почему он не выступил против планов Гитлера, Кейтель ответил: фюрер опасался, что Россия отрежет Германию от румынской нефти (Германия ежемесячно получала из Румынии 150 000 тонн нефти, почти половину того объема, который требовался рейху для войны; 100 000 тонн поглощали люфтваффе). «Нападение на Россию было безрассудным, — согласился Кейтель, — но я верил в Гитлера. Сам же я очень мало знал о реальном положении дел. Я не тактик, и мне ничего не было известно о военных и экономических возможностях России. Как я мог все это знать?» [286] . Ответ, конечно, несерьезный. Некто другой, а именно Кейтель, должен был поинтересоваться военной и экономической мощью России, прежде чем нападать на нее: как начальник штаба ОКВ он был одним из трех главных военных стратегов Гитлера. Кейтель утверждал, будто он не раз советовал фюреру поставить на его место более способного тактика: «Но он сказал, что эти вопросы входят в его обязанности как верховного главнокомандующего» [287] .
286
Goldensohn, Nuremberg Interviews, p. 160.
287
Ibid., p. 159.
Гитлера вполне устраивал на посту начальника штаба человек, не уверенный в своих стратегических и тактических способностях. В отличие от Рузвельта, у которого штаб армии возглавлял Джордж Маршалл, и Черчилля, назначившего сэра Алана Брука начальником имперского генерального штаба, Гитлер не терпел советников, знавших больше, чем он, о военной стратегии и способных вмешиваться в его планы. «Я всегда хотел быть сельским джентльменом, лесничим, — говорил Кейтель после войны. — Видите, в какую передрягу я попал только из-за того, что оказался слаб и плыл по течению? Я не создан для того, чтобы быть фельдмаршалом». Кейтель признавал также: когда ему предложили занять место Бломберга, он «не чувствовал себя готовым брать на себя такую ответственность». «Это случилось неожиданно для меня, и у меня даже не было времени для того, чтобы хорошенько подумать. События развивались слишком быстро. Вот как все вышло» [288] .
288
Ibid.,р. 164.
Помимо «передряг», Кейтеля ждала петля за все зверства, которые он санкционировал. Человек-ноль Кейтель всегда и безусловно подчинялся Гитлеру: «Я прошел через многие младшие ступени, служа в штабе, но со мной рядом всегда находились профессиональные солдаты, подобные мне. Поэтому все, что говорил мне Гитлер, я воспринимал как приказ офицера… Но этот старший офицер был политик, и его взгляды могли не совпадать с моими убеждениями» [289] . Однако Кейтель не мог постоять ни за себя, ни за армию, и за тридцать шесть лет службы в нем выработался инстинкт послушания, превратившийся в раболепие в процессе триумфального завоевания Гитлером Рейнской области, Австрии, Судет, Праги, Польши и Франции.
289
Goldensohn, Nuremberg Interviews, p. 165.