Смерть Агасфера

Пер Лагерквист

Смерть Агасфера

(1960)

На постоялый двор для паломников, направлявшихся в Святую землю, пришел однажды вечером человек; казалось, его загнала туда молния: когда он рывком отворил дверь, все небо позади него вспыхнуло пламенем, ветер и дождь накинулись на него, он с трудом закрыл за собой дверь. Когда же это ему наконец удалось, он повернулся и оглядел полутемную комнату, освещенную лишь несколькими коптящими масляными светильниками, как бы недоумевая, куда он попал. В конце этой большой холодной комнаты было так темно, что он не мог ничего разглядеть. Остальное же пространство было заполнено людьми, стоящими на коленях на грязной, замызганной соломе, разбросанной по полу; похоже было, что они молились, он слышал невнятное бормотание, но лиц их не видел, они стояли к нему спиной. Воздух здесь был тяжелый и спертый, в первое мгновение он показался ему тошнотворным,

удушающим. Куда же он, собственно говоря, попал?

У грубо сколоченного стола, неподалеку от двери, сидело несколько мужчин свирепого вида, они играли в кости и пили вино. С ними сидело и несколько женщин, которые висли у них на шее и тоже были пьяны. Один из мужчин взглянул мутными глазами на незнакомца, загнанного сюда молнией. Остальные не обратили на него внимания.

Свободное место было лишь за одним из столов. Там одиноко сидел человек. Он глядел перед собой отсутствующим взглядом и, казалось, был занят только самим собой. Он был пожилой, жилистый и сухощавый, ноги он вытянул под столом, у ног лежала, свернувшись, собака. Незнакомец подошел к столу и сел чуть поодаль.

Человек, казалось, не заметил, что кто-то уселся рядом с ним. Незнакомец тоже делал вид, будто не замечает его, лишь время от времени косился в его сторону. Его лицо с жесткой рыжеватой щетиной и плотно сжатым ртом было непроницаемым, угрюмым и неприветливым, длинные худые руки, волосатые на тыльной стороне, он положил на стол, маленькое пламя светильника освещало их, трепыхаясь на сквозняке, тянувшемся от двери. В этой огромной и мрачной комнате оно казалось маленьким испуганным живым существом.

Бормотание молящихся не затихало, кости стучали по столу, пьяные голоса и смех не смолкали. За окном бушевала гроза, сотрясая наружную дверь, возле которой стоял стол, дождь барабанил в нее и в маленькое глухое оконце над столом, за которым они сидели.

Незнакомец снова покосился на человека, сидевшего рядом. Нет, не стоило спрашивать его, где он находится, что это за странный дом высоко в горах.

Собака у его ног слегка зашевелилась, развернулась в обратную сторону и снова улеглась, жалобно заскулив. Человек не обратил на нее внимания, а может быть, и не заметил, как она шевелилась, терлась о его рваные, стоптанные башмаки.

Внезапно всю комнату осветила яростная вспышка молнии, почти одновременно прогремел гром, и долго после этого его раскаты грохотали в горах. Незнакомец огляделся вокруг, посмотрел на окна, которые только что светились ярким огнем, а теперь потемнели. Кроме него, никто не замечал свирепой непогоды, которая заперла их в этом доме. Почему здесь собралось так много людей? Почему они стоят на коленях на соломе?

Из-за одного стола, за которым сидели пьяные, поднялась женщина и нетвердым шагом подошла к ним. Она постояла немного, поглядела на человека с собакой, потом села напротив него. Долгое время она молчала, глядя на него с презрительной усмешкой. Когда она улыбалась, рот ее кривился. Видно было, что она пьяна и не пытается скрыть это. Пышные, растрепанные темно-рыжие волосы обрамляли увядшее, некогда прекрасное лицо, столь прекрасное, что оно и теперь отчасти сохранило свою красоту. Даже презрительно искривленный рот, большой и пухлый, был красив - рот, притягивающий к себе мужчин.

– Почему ты ничего не пьешь?
– спросила она наконец неожиданно низким грудным голосом.

Он не отвечал, и она презрительно дернула плечом:

– А я пью. Ты недоволен? Тебе не нравится, что я пью? Скажи!

– А что мне до того?
– отвечал человек, в первый раз взглянув на нее.

– В самом деле, что тебе до того? Ведь ты сам научил меня пить.

Она повернулась к другому сидевшему за столом, к странному незнакомцу, который пришел гонимый молнией.

– Это он научил меня пить, понимаешь? Научил меня всему. Научил меня с самого начала, и я стала такой вот, как сейчас. Это его рук дело. Не правда ли, это ему хорошо удалось? Он может быть доволен, верно? Он начал с того, что взял меня силой, научил меня этому. А потом и всему остальному. Он начал с самого главного. Может, это неправда? Неправда? А? В ту пору ты не был святым, благочестивым пилигримом. В ту пору ты не собирался в Иерусалим, а если пошел бы, то входить пришлось бы не в те ворота. Он отправится в Иерусалим, понимаешь? Нет, этого тебе не понять, ведь он не похож, не похож на паломника. В Святую землю! Если успеет, прежде чем угодит на виселицу.

Незнакомец поглядел удивленно на нее, потом на человека и на молящихся.

– Странное это место, не кажется тебе? Паломники, мошенники и святые вперемешку. Нелегко различать их, скажу я тебе; вон тот, что стоит на коленях, может оказаться негодяем похуже всех

нас, а может, он такой же, как мы, очень может быть, а может, он стоит на коленях, чтобы обокрасть простодушного брата, преклонившего колени рядом с ним, кто его знает. А почему ему не должно этого делать? Ведь ему тоже нужно жить. Все должны жить. Хотя, почему это необходимо, никто, по правде говоря, толком не понимает. Здесь все живут за счет паломников, ведь так много дураков стремится изо всех сил попасть в страну, которую они называют Святой землей, почему они так называют ее, я не знаю, но ведь как-то она должна называться. И на пути туда тащат с собой все, что у них есть: кольца и браслеты, серебряные кубки, серебряные ложки и дукаты, зашитые в одежды так, что их нелегко найти. Они кажутся бедными, но они вовсе не бедны, и в этом наше счастье, иначе на что бы мы жили? Иные паломники ужасно богаты. Но они, ясное дело, ночуют не здесь, на грязной соломе, нет, они спят наверху в чистых господских комнатах. У них есть слуги, которые прислуживают им с утра до ночи, и кучер, они едут к могиле своего Спасителя в собственном экипаже, не желая отказываться на пути туда от всего, к чему привыкли. И к чему им отказываться от привычного, в этом нет ничего худого, пусть себе поступают как хотят. Я вот только думаю, как же это, выходит, их слуги тоже паломники, раз они едут ко гробу Господню, точно так же, как их господа? Что можно сказать об этом? Ведь их никак нельзя считать паломниками, нет, никак нельзя.

А один из паломников вовсе чудной, у него целая вереница экипажей, я даже не знаю, сколько их у него. Он дворянин, такой знатный, что имя его сразу и не выговоришь, слуг у него столько, что ты и представить себе не можешь, хотя он совсем одинокий, понимаешь? Слуги и лакеи бегают за ним по пятам, угадывая его желания, так что ему и рта открывать не надо. До того его опекают, что спятить можно. Говорят, он даже задницу сам себе не подтирает, видно, это правда, с него станет. В одном из экипажей у него сундук с деньгами, говорят, такой тяжелый, еле сдвинешь. Только никто не знает, довезет ли он его до Иерусалима. Для него же лучше, если не довезет, ведь ты же знаешь, богатому нелегко пройти сквозь игольное ушко. Как сказано в Писании. Или, может, не так сказано? А?

Бормотание молящихся смолкло, и когда незнакомец оглянулся, то увидел, что они укладываются спать, скатывают свои плащи с капюшонами и рясы в подголовье и ложатся почивать на грязной соломе. Они лежали одетые, словно были готовы в любую минуту подняться и отправиться дальше в путь.

Он пытался разглядеть их лица, ему очень хотелось увидеть их, многие из них были обращены к нему. Большинство лиц не выражало ничего особенного, но иные излучали нечто наполнявшее его страхом и беспокойством.

В них было нечто такое, что он и раньше встречал в людях и что всегда было для него непонятным.

Женщина сидела и смотрела на них, не говоря некоторое время ни слова.

– Есть среди них честные и чистые сердцем, - продолжала она уже каким-то иным голосом, - даже святые, которые станут однажды блаженными... быть может... хотя, кто знает?

Можешь ты представить, есть тут одна девушка, которая спит с ними, паломниками, если они захотят, этим она зарабатывает на дорогу, на паломничество, на все расходы, а ведь их немало, понимаешь? Я говорила с ней, расспросила ее, и она сказала, что это правда. Для нее, говорит она, это единственный путь попасть к могиле Спасителя, а она так сильно жаждет этого, чтобы спасти свою душу. Только это одно и имеет для нее значение; что ей приходится терпеть, для нее ничего не значит, тело для нее ничто, она с радостью принесет его в жертву, чтобы душа ее познала покой, когда она придет туда. Слыхал ли ты что-нибудь подобное? Когда я немного пошутила над ней, она сказала, что не получает от этого никакого удовольствия, разве что один-единственный раз, и надеется, что ей это простится, ведь она грешила не из-за своей похоти, а чтобы однажды преклонить колени перед гробом Спасителя. Прежде она так не жила, ни один мужчина не дотрагивался до нее. Вы не верите, а я верю, понимаю, что это правда. Такая она и есть на самом деле, не из тех, кому нравится так жить, это видно по ней, ее принуждает к тому лишь жажда поклониться гробу Господню. Ей ведь нужны деньги, чтобы ее перевезли на корабле через море к Святой земле, это стоит дорого, и на это тоже нужно скопить деньги. Но для нее ничего не значит ни позор, ни все, что ей приходится терпеть, все, что они делают с ее телом, с этим ничтожным телом... Так она говорит, это так странно, вы не можете понять, как странно слушать ее... мне нравится она, очень нравится... я говорила с ней много раз и сегодня, и вчера, и каждый раз мне ее слова кажутся странными... это ничтожное тело... это совершенно ничтожное тело...