Смерть Анфертьева
Шрифт:
– Ты это серьезно?
– озадаченно спросила Наталья Михайловна.
– Вполне, - Анфертьев твердо посмотрел ей в глаза.
– Если я как-то развеял твои сомнения о втором днище, считай мое заявление явкой с повинной.
– Нет, не развеял, - Наталья Михайловна молча разобрала постель, разделась и забралась под одеяло.
– Мои подозрения усилились, - добавила она, беря в руки газету и надевая очки.
– Настолько, что я начинаю бояться за тебя, Анфертьев.
– Не надо за меня бояться, - Ответил Анфертьев.
– Пока не надо. Авось.
– Ты ничего к этому не добавишь?
– Мне нечего добавить.
– Ложись.
– Ложусь. Свет выключать?
– Выключай, - Наталья Михайловна бросила газету на пол.
– Что ты задумал? спросила она уже в темноте.
– Так... Пустяк. Небольшой Кандибобер.
– Я кажется, совершила ошибку, - медленно
– Это не шутовство. Это беззаботность. Ведь я не думал чем накормить свое самолюбие, чем его напоить, чем порадовать. Я не удручен дурными расчетами о продвижении по службе, поскольку не вижу даже далеко впереди себя должности, которую хотел бы заполучить. Возможно, я поступал плохо, но я не сушил мозги мыслями о повышении зарплаты, понимая, что это бесполезное и даже вредное занятие. Отсюда шла моя беззаботность.
– Шла? А сейчас?
– Не знаю... Во всяком случае, легкости поубавилось. Может быть, возраст подошел, а может, тщеславие измельчало, - Анфертьев улыбнулся в темноте, заложил руки за голову.
– Невероятно, но я стал замечать и пренебрежение, чем бы оно ни прикрывалось, и зависимость, чем бы она ни скрашивалась.
– Ты уже не можешь относиться к этому равнодушно?
– спросила Наталья Михайловна.
– Похоже на то.
– Но ведь, как и прежде, тебе ничего не изменить?
– Да, это печально.
– Вадим Кузьмич понимал, что столь неопределенный ответ вызовет новые вопросы жены, но ему нравился этот допрос, хотелось выкручиваться, быть искренним и лукавым, хотелось, чтобы разговор о нем продолжался.
– Значит, растет внутреннее напряжение, неприятие, глядишь, поселятся в душе злость, зависть, а?
– Я об этом не думал, но, очевидно, такая опасность существует. Такая опасность всегда существует.
– И ты говоришь об этом так спокойно? Они что, уже поселились в тебе?
– Нет, эти хвори меня еще не беспокоят. Могу заверить, что среди наших друзей и знакомых, на заводе и в твоем научно-микроскопическом институте нет ни одного человека, которому бы я завидовал, места, которое я хотел бы занять.
– Это еще придет.
– Не уверен.
– Ты очень изменился, Анфертьев, - проговорила Наталья Михайловна.
– И самое верное доказательство - наш разговор. Еще совсем недавно ты не стал бы со мной так говорить. Ты бы отшутился, отмахнулся рассказал бы анекдот, чмокнул бы меня в щечку, и на этом бы все закончилось... А сейчас... Может быть, ты влюбился?
Анфертьев помолчал, застигнутый врасплох этим вопросом: влюблен ли он в самом деле? Можно ли его отношения со Светой подогнать под этот диагноз? Он представил себе ее лицо, глаза, губы, которые не решился поцеловать, и напрасно не решился, ощутил в ладонях ее плечи и невольно, сам того не замечая, отодвинулся от горячего бедра Натальи Михайловны. Она с удивлением, даже с некоторой обидой посмотрела на него, но, к счастью, Вадим Кузьмич не мог увидеть в темноте ее глаз, наполнявшихся слезами. Перед мысленным взором Анфертьева в это время стояло светлое лицо кассира на фоне Сейфа, которому она служила и который выдавал ей каждый месяц на все радости жизни, на все кругосветные путешествия, театры и наряды, на картошку и колбасу, на автобус, духи и мороженое, на перчатки, колготки, дубленки и шубы, на парикмахерскую, квартплату, на южные моря и северные озера, на кефир и чай, на галстук для Анфертьева и цветы для себя - сто рублей. Их едва хватало на столовское питание и проездной билет в трех видах общественного транспорта.
– Ты мне не ответил, - напомнила Наталья Михайловна и повернулась, проведя лицом по подушке и смахнув слезы слабости и обиды.
– Не влюбился ли я?
– Анфертьев улыбнулся в темноту.
– Если что-то и переменилось во мне, то не женский пол тому виною.
– А что?
– Трудно сказать... Всегда ли мы знаем, что нас меняет... Сон, который забылся, грубое слово, ласковый взгляд, победа, которую никто не заметил, поражение, которое не тронуло тебя самого...
– Все это слишком умно, Анфертьев, а следовательно, далеко от истины. Давай спать.
– Давай, - охотно согласился Вадим Кузьмич. Если бы Наталья Михайловна продолжала настаивать на своем вопросе, он мог бы ответить, что да, влюбился. Такой ответ мог показаться вызывающим, оскорбительным, но с некоторых пор Анфертьев ощущал в себе внутреннюю силу, позволяющую ему всерьез относиться к собственному настроению. В его движениях, в словах появилась сдержанность. Он уже не торопился согласиться с кем-то, поддакнуть, засмеяться, когда не видел для этого причины. Стал меньше снимать, все казалось слишком уж незначительным по сравнению с тем, что его ожидало. Какое-то время ему казалось, что эти перемены никого не касаются и никому не заметны. Но вот впрямую о них сказала жена, накануне Зинаида Аркадьевна спросила, не случилось ли чего, а несколько дней назад Света как-то мимоходом обронила: "Какой-то ты не такой!" Анфертьев забеспокоился, хотел было вернуться к прежнему поведению, дурашливому и беззаботному, но не смог. А притворяться не пожелал. В бухгалтерии его перемены не вызывали беспокойства, разве что возрос интерес к отношениям со Светой именно в этом все увидели причину.
Ему приснился Сейф.
Анфертьев вошел в него, как в пещеру, и дверь медленно, с ржавым скрежетом закрылась за ним. В слабом сумеречном свете можно было различить какие-то механизмы, иногда они приходили в движение, грохотали, и в этом чувствовался какой-то зловещий смысл. Анфертьев все шел дальше, проползая под стержнями, карабкаясь по зубчатым колесам, которые Вдруг начинали вращаться, грозя каждую секунду перемолоть его. Его преследовало ощущение, что кто-то с Улыбкой наблюдает за ним. Но, сколько он ни всматривался в темноту, ничего, кроме колес, стержней и рычагов, не видел. Наконец он добрался до места, где должно было быть нечто ценное, ради чего он и вошел в это подземелье. Здесь было не так сумрачно, но свет казался каким-то серым, как бывает на рассвете, когда небо затянуто тучами. Заветное место, где Анфертьев надеялся что-то найти или хотя бы увидеть, оказалось пустым. Он переворачивал разваливающиеся ящики вытряхивал дырявые мешки, копался в размокших комодах, старых чемоданах без крышек, пытаясь понять что же он ищет. Анфертьев знал, что стоит ему только найти ЭТО, и он сразу догадается - вот именно то что ему нужно. Без удивления, словно так и должно быть, он увидел Свету с маленьким ребенком на руках и почему-то твердо знал, что этот ребенок - он сам, Анфертьев, только очень давно. Ребенок тихо плакал и отворачивался, а Анфертьеву смертельно хотелось заглянуть ему в глаза, увидеть, каким он был когда-то. Света старалась спрятать от Анфертьева лицо ребенка, закрыть его плечом, ладонью, какой-то тряпкой. Наконец на какой-то миг из-под ладони Светы он увидел глаза - два ярких синих луча брызнули сквозь ее пальцы. Взгляд ребенка был настолько пронзителен и осуждающ, что, еще не проснувшись, он понял - плохой сон. И громыхающие над головой зубчатые колеса, рухлядь прошлого, рычаги, уходящие в низкое небо, - все это потеряло значение, и он пошел обратно, зная, что и стержни отклонятся в сторону при его приближении, и зубчатки пропустят, и ничто уже в глубинах Сейфа, в этом затхлом нищенском подземелье, его не остановит. Когда он оглянулся, понимая, что делать этого нельзя, то не увидел ни Светы, ни ребенка. И вообще позади него была совсем не та местность, через которую он только что шел. Теперь за спиной простиралась каменистая пустыня, по которой изредка от впадины к впадине пробегали красноватые существа. Они передвигались на двух ногах, но так низко наклонившись к земле, что казалось, будто бегут на четвереньках. Анфертьев ничуть этому не удивился, вроде все так и должно быть. Он долго сбивал ноги о камни, стряхивал с себя пыль, снимал паутину лица без конца сплевывал. Это было неприятно.
Проснувшись, Анфертьев лежал, глядя в темноту и перебирая подробности сна. Он пытался понять его, увидеть какое-то предзнаменование, но так и не нашел ясного смысла. Пришел к выводу, что истолковать сон можно одним словом предостережение. Малыш с синим пронзительным взглядом остался там в пещере, а он выбрался из подземелья, но какой-то пропыленный, отсыревший...
Анфертьев встал, подошел к окну. Начинало светать. По школьному стадиону несколько человек убегали от инфаркта, но убегали так тяжело и лениво, что самый захудалый инфаркт без труда догнал бы их на первом круге, если бы пожелал, конечно. Но, видно, в такую рань никто за ними не гнался, и они не торопясь отбывали утреннюю свою повинность. Их бег казался обреченным, словно они знали заранее, что ни от чего им не убежать.
Потом с высоты пятого этажа он увидел человека в длинном черном пальто и старомодной шляпе с обвисшими полями. Человек прогуливал собаку, большую, черную и тоже какую-то обвисшую. Казалось, оба не выспались, шли понуро, неохотно.
"Может, пойдем домой?" - спросила собака, подняв голову.
"Вот докурю, и пойдем".
"Напрасно мы поднялись в такую рань", - проворчала собака, бредя следом за хозяином.
"А тебе-то что... Все равно целый день будешь спать. Если у одного из нас собачья жизнь, то не у тебя".