Смерть – это круто
Шрифт:
Эдисон махнул рукой.
– Какие проблемы, дружище, все прекрасно, все хорошо.
На вид Лайлу было примерно столько же лет, что и бармену, это могло означать, что он закончил среднюю школу десять или двенадцать лет назад. Волосы длиннее, чем у бармена, зачесаны назад так, что лоб оставался открытым – для удержания их в таком положении было потрачено немало лака – спереди же была оставлена причудливая свисающая прядь. Он переминался с ноги на ногу, позвякивая ключами в кармане, подергивая себя за галстук, и на его лице вновь и вновь появлялась улыбка.
– Эй,
– Нет, нет, – запротестовал Эдисон, – не нужно.
Но деньги уже легли на стойку, и перед ним возник еще один стакан с коктейлем.
– Значит, вы написали и поставили это шоу, так?
– Черт, я создал его. Понимаете, если вы посмотрите на титры, там сказано «создатель»? Я писал первых два сезона, а затем оставил это занятие другим. Зачем работать, когда можно играть, правда?
Лайл отпил из узкого стеклянного бокала «Эррадуры». Отставив стакан, он хлопнул себя по лбу, будто ужаленный.
– Мне просто не верится в это. Я, здесь, разговариваю с Эдисоном Бэнксом. Так вы переехали в этот город, если его можно так назвать, три или четыре года назад?
– Три.
– Да, я читал статью в газете о вас и подумал: ого, вы ведь были также гитаристом в «Эдисон Бэшос», правда? У меня есть оба их альбома, Новая волна, так? Но что я действительно люблю, так это джаз. Майлс Дэвис. Монк. Вот это была эра.
Эдисон почувствовал, что он готов взлететь.
– Я был джаз-фаном всю свою жизнь, – проговорил он. Алкоголь огненной волной распространился по телу, и все вокруг заполнилось огнем, мистическим огнем, который зажег бутылки, утварь и мебель, и прекрасные сверкающие лица присутствующих выстроились перед ним в ряд.
– Во всяком случае, когда мне исполнилось пятнадцать, я начал ездить на подземке в Гарлем и проложил дорожку в клубы. Я покупал все – «Birth of the Cool», «Scetches» и всего Колтрейна, Сонни Роллинс, Чарльз Ллойд, Ориет, Маллиган – и все это на фирменном виниле.
Лайл сиял руки со стойки, словно беря себя в руки. На мизинце было надето кольцо с серебряным черепом, когда манжета поднималась на его руке, у основания левого запястья виднелся неровный край татуировки.
– Вы можете подумать, что я какой-то бездельник, или нечто вроде этого, – сказал он, – но это не так.
Он дернул себя за отворот пиджака.
– Видите? Это мой первый день на работе. Недвижимость. Вот где деньги. Но говорю вам, я бы хотел послушать немного этого вздора вместе с вами, я говорю о Майлсе. Да. И я знаю, о чем вы скажете – CD просто не дают такого звука, как винил.
И на исходе скверного вечера, который в конце концов оказался не таким уж и мрачным, Эдисон повернулся к нему и сказал:
– Я живу тут, ближе к центру, на углу Долорес и Сан-Игнасио – большой испанский дом с черепичной кровлей. Приходи в любое время, приятель, в любое время, нет проблем.
Затем он поглядел на официантку – Элизу, порхающую как балерина – вот на кого она похожа, на балерину – с обнаженными
– Не приходи только где-нибудь между часом и четырьмя – я в это время хожу на пляж.
Утром сухость в горле подсказала ему, что накануне вечером он выпил слишком много, да еще неясный шум в ушах, словно его голова стала радиоприемником, ловящим звуки между станциями. Он принял две кодеиновых таблетки тайленола, чтобы облегчить себе переход в новый день. Теоретически он работал над сценарием о приключениях рок-ансамбля в пути, увиденных глазами собаки барабанщика, но работа заглохла еще до того, как Ким оставила его, и теперь на экране перед ним ничего не было, кроме отдельных слов. Он взял с собой в патио газету и стакан апельсинового сока, затем сплавал до другого края бассейна и обратно и почувствовал себя лучше. В одиннадцать пришла служанка, и прежде чем погрузиться в повседневные хлопоты: ведро, швабра и пылесос, она поставила перед ним тарелку с яйцами и чоризо. Двумя часами позже, когда он, как прикованный, сидел у себя за столом, играя восемнадцатый гейм компьютерного солитера, в дверь постучали.
Это была Орбалина, горничная.
– Мистер Бэнкс, – сказала она, просунув голову в комнату, – я не хотела бы мешать вам, но я не могу, не могу.
Он увидел, что она плачет, ее лицо сморщилось, слезы текли но щекам. В этом не было ничего нового – она всегда рыдала над тем или иным событием, над трагедиями, постоянно обрушивавшимися на ее большую семью, над тем, как человек в телевизоре взглянул прямо на нее, словно он живой и вошел в ее гостиную, над пустотой неба над могилой в Калиакане, где под деревянным крестом была похоронена ее мать. Ким привыкла бороться с ее настроениями, прибегая к смеси из жалости и твердости, граничившей с жестокостью, теперь ему пришлось принять удар на себя.
– Что такое? – спросил он. – В чем дело?
Горничная, женщина лет тридцати с небольшим, изводящая заботами себя и окружающих, была тучной, но основное средоточие ее массы приходилось на нижнюю часть тела. Она уже вошла в комнату.
– Слоны, – всхлипывала Орбалина.
– Слоны? Какие слоны?
– Знаете, что они делают с ними, со слонами? – Она закрыла лицо руками, затем взглянула на него глазами, похожими на две лужи крови. – Знаете? – настойчиво продолжала она, ее всю трясло от эмоционального возбуждения.
Он не знал. У него ноет колено и болит голова. И сценарий у него дерьмовый.
– Они бьют их. Огромными, гигантскими палками! – Ее руки замельтешили в воздухе. – Вот так! И так! А когда они становятся слишком старыми для того, чтобы работать, когда они падают в джунглях, с огромными деревьями в хоботах, знаете ли вы, что они делают потом? Они бьют их еще больше! Да, бьют! Бьют! И я знаю, что говорю, потому что я видела это сама но, по… – голос изменил ей, последние слова прозвучали так мягко и приглушенно, что могли сойти за молитву – …по телевизору.