Смерть и немного любви
Шрифт:
«Она сама виновата. Не надо было грешить…»
«Она сама виновата. Что воспитала, то и вышло…»
«Да что вы их жалеете? Они сами виноваты…»
Этот постоянный мотив. Поиск виновного. Стремление определить вину и ответственность каждого. Нет полутонов, нет оправдывающих моментов, нет смягчающих вину обстоятельств. Только черное и белое. Только добро и зло.
Он хотел быть на стороне добра. И поэтому пришел поступать на службу в милицию. Ему никто не объяснил,
А в милицию его не приняли. «Для него это была настоящая трагедия, он очень переживал». В армию взяли, для армии он был годен. А в милиции – отказали. И он задумывает идеальное преступление, с раскрытием которого милиция не справится. Он не мстит, нет, он доказывает сам себе, что он лучше. Умнее. Более ловкий. Более хитрый. Милиция никогда не узнает, что идеальное преступление задумал и осуществил Антон Шевцов. Но сам Антон будет об этом знать. И будет гордиться собой. И будет считать себя не хуже их, работников уголовного розыска. Да что там «не хуже» – лучше.
Он хотел потешить свое самолюбие, уязвленное тем, что его отвергли. Так как же правильно поступить сейчас: нанести ему удар, дав понять, что его замысел раскрыт и что в милиции работают люди не глупее его, или гладить по шерстке, делая вид, что ему все удалось? Как правильно? Как?
– Почему ты молчишь, Антон? Ты меня слышишь?
В висках стучало, иногда он даже переставал слышать голос Каменской. Почему она про это спросила? И как узнала?
Он неловко повернулся на диване и посмотрел на Ларису. Та лежала с закрытыми глазами, как мертвая. Наверное, без сознания. Крови уже много натекло, надо бы прекратить эту бессмысленную беседу и пойти отжать поролон. Но что-то мешало ему повесить трубку.
– Подожди минуту, мне нужно отойти, – сказал он, втайне радуясь, что нашел способ не отвечать на вопрос.
– Хорошо.
Он с трудом поднялся с дивана и склонился над Ларисой. Сразу же закружилась голова, в глазах потемнело, но он сумел справиться со слабостью. Аккуратно вытащил поролон и отнес его в ванную, прополоскал под сильной струей воды, стараясь не смотреть на стекающую кровь и преодолевая дурноту. Волоча ноги, вернулся обратно.
– Ну? – выдохнул он, тяжело садясь и взяв трубку. – Что еще скажешь?
«Сказал, что отошел», – написала она Гордееву. Тот понимающе кивнул. Все равно разговаривать нельзя. Как знать, может быть, он проверяет, не обманула ли его Каменская, когда сказала, что находится в кабинете одна. Сказал, что отошел, а сам сидит, прижав трубку к уху, и слушает, не начнет ли она с кем-нибудь переговариваться.
Настя провела рукой по лбу и удивилась. Оказывается, она вся в испарине. Только сейчас она почувствовала, что блузка прилипла к телу, а по спине и груди скатываются капли пота. Ей захотелось раздеться, чтобы стало чуть прохладнее и свежее, но делать этого было нельзя. Она достала сигарету, уже четвертую с того момента, как позвонил Антон.
Он думает, что перехитрил ее, что идеальное преступление ему удалось. И говорит, что собирается умереть. Почему, если у него все получилось? Ведь тюрьма ему не грозит. Почему же? Потому, что нет больше смысла в его существовании? Потому что он выполнил свою миссию, решил свою задачу, доказал сам себе то, что хотел доказать. И больше ему ничего не нужно. Больше ему ничего не интересно. Как сказала его мать? «Хорошо, что он не пошел работать в милицию. Он бы не смог». Чего не смог? Жить во лжи, грязи и компромиссах? Привыкший с детства делить весь мир на белое и черное, на добро и зло, он не может жить в той жизни, которая существует в реальной действительности. Эта жизнь для него невыносима. Поэтому он хочет уйти.
А если сказать ему, что ничего у него не вышло? Задача не решена, цель не достигнута. Он ничего сам себе не доказал. Тогда как он поступит? Одно из двух: или все-таки уйдет, отчаявшись, или предпримет новую попытку. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Значит, надо пробовать. В любом случае для первого варианта он решение уже принял, тут уж деваться некуда. При втором варианте есть пятидесятипроцентная вероятность сохранить ему жизнь. И потом, есть еще Лариса…
В трубке послышалось тяжелое дыхание.
– Ну? Что еще скажешь?
– Ты не подумал о цветах.
– О каких цветах? Что ты мелешь? Зубы заговариваешь?
– О цветах, которые растут на балконе в доме напротив загса.
– Ты о чем? Какие цветы?
– Они попали в кадр со Светланой Петровной. Это такие особенные цветы, которые распускаются только после захода солнца или в пасмурную погоду. В тот день, когда я выходила замуж, было тепло и солнечно, а бутоны на фотографии с Аллеко оказались раскрытыми. Ты делал этот снимок вечером? Или в тот день была плохая погода?
С начала разговора прошел час. Гордеев привел из дежурной части девушку-телетайпистку с мокрым полотенцем и вышел ненадолго из кабинета. Девушка, не говоря ни слова, ловко расстегнула на Насте блузку и обтерла ее мокрым полотенцем. В знак благодарности Настя легко сжала ее руку и сделала знак, чтобы та уходила. Снова вернулся Колобок, действуя совершенно бесшумно, поставил перед ней огромную чашку крепкого горячего кофе и положил на стол очередную записку.
«Где у него телефон?»
«На стене над диваном».
«Шнур?»
«Нет. Висит».
Он на цыпочках вышел, через мгновение вернулся и снова замер возле стола, не сводя с Насти пристального взгляда. Она почти ничего не говорила теперь, только слушала и иногда задавала вопросы, если что-то было непонятно.
Он все равно уйдет, он мужчина и не меняет своих решений. Поэтому он рассказывал ей все. Он только сейчас понял, как хотелось ему рассказать об этом. Тайна душила его, грызла изнутри, отравляла кровь.