Смерть и право голоса
Шрифт:
Думаю, вы тоже его видели.
«Она встанет из могилы и придет за тобой» — такой надписью начинался ролик, и она висела на экране в полной тишине на полсекунды дольше, чем требовалось для прочтения. Достаточно долго, чтобы внести смятение, по словам Энди, и я представлял себе, как рассеянные телезрители настораживаются, пытаясь понять, что случилось со звуком.
Слова на экране растворяются и сменяются кадрами, где бледные, бескровные руки роют черную влажную землю. Детские руки, в синяках и ссадинах, перепачканные землей и могильной порчей, все роют и роют. Роют беспощадно, без передышки, и ты понимаешь,
Чернота на экране и другая медленно тающая надпись: «Возвращение Даны Макгвайр».
Долгий кадр стоящей на коленях у разрытой могилы девочки. Мокрое платье липнет к ее ногам, и сразу видно, что кто-то позаботился о выборе белого кружевного наряда, подходящего для похорон маленькой девочки, но теперь платье безвозвратно испорчено. Вся любовь и сердечная боль, вложенные в выбор платья, полностью испорчены. Платье порвано, испачкано, вымочено. Дождь зачесывает назад светлые волосы. Камера приближается к скрытому в тени лицу Даны Макгвайр, и когда оно занимает две трети экрана, можно разглядеть бледную рану на шее. Темные розы разложения цветут на ее щеках. В глазах горит холодный, тяжкий свет истин, которые ты предпочтешь никогда больше не видеть, даже во сне.
Кадр замирает на миг немой укоризной и, к облегчению зрителя, пропадает. Три фразы появляются и растворяются на черном экране:
«Мертвые уже проголосовали».
«Теперь ваша очередь».
«Бертона в президенты».
Энди нажал кнопку на пульте. Фильм остановился и начал перематываться. Экран посерел, и только тут я понял, что на время просмотра затаил дыхание. Я отпил из бокала.
Виски обожгло горло, и я снова почувствовал себя живым.
— Что скажешь? — спросил Энди.
— Не знаю. Не знаю, что думать.
Он улыбнулся, вынул из видеомагнитофона кассету и кинул ее мне на колени.
— С Рождеством, — заявил он. — С Рождеством Христовым.
И мы выпили.
Когда я вернулся в гостиницу, от усталости у меня кружилась голова, и я упал на кровать и проспал одиннадцать часов без перерыва. Проснулся я после полудня на Рождество и через час уже садился в самолет.
К тому времени, когда я догнал команду в Ричмонде, Льюис рвал и метал, и его оспины яркими красными пятнами выделялись на бледном лице.
— Ты это видел? — спросил он и сунул мне стопку бумаг.
Я наскоро их проглядел — снова плохие новости от Дей, рейтинг Бертона опускался все ниже — и отложил в сторону.
— Может быть, нам поможет вот это. — Я протянул ему состряпанную нами кассету.
Мы смотрели ее все вместе: я и Льюис, старшие представители предвыборной кампании, сам Бертон. Когда на экране появились первые кадры, его лицо приняло мрачное выражение. Даже при втором просмотре я чувствовал силу ролика. И я видел, что на остальных он тоже произвел впечатление: Дей замерла с открытым ртом, а Льюис фыркал, будто не мог поверить своим глазам. На экране замер предпоследний кадр — изуродованное
— Мы не можем пустить его в показ, — заявила она.
— У нас… — начал я, но Дей меня перебила.
— Она права. Это не предвыборный ролик, а фильм ужасов. — Она повернулась к Бертону, который в молчании задумчиво барабанил пальцами по столу. — Если показать его избирателям, я вас заверяю, что мы потеряем еще десять пунктов.
— Льюис? — спросил Бертон.
Льюис задумался на минуту, потирая пальцем изрытую шрамами щеку.
— Согласен, — в конце концов решил он. — Это не ролик, это чертов кошмар. Это не ответ.
— Ролик омерзительный, — добавила Либби. — Пресса съест нас живьем за использование смерти ребенка в политических целях.
— Но мы должны ее использовать, — возразил я. — Мы не можем просто замять ее.
— Роб, если мы запустим этот ролик, — откликнулся Льюис, — вся американская деревенщина тут же вспомнит, что ты собирался отнять у них оружие. Ты хочешь совершить ту же ошибку дважды?
— А разве это ошибка? Посмотри вокруг, Льюис. Мертвые ходят среди нас. Старые правила больше не работают. Что говорит Стоддард? — Я повернулся к Либби.
— Он не трогал этот вопрос со дня выборов.
— Именно. Он не сказал ни слова ни о Дане Макгвайр, ни о ковыляющих по улицам мертвецах. С того момента, как комитет объявил результаты выборов недействительными, он уклоняется от проблемы…
— Потому что это политическое самоубийство, — вмешалась Дей. — Он уклоняется, потому что это правильное решение.
— Черта с два! — отрезал я. — Это неправильное решение. Это потакательство и трусость — моральная трусость, и если мы последуем его примеру, мы заслуживаем поражения.
В воцарившейся мертвой тишине можно было услышать, как по улице проезжают машины, администратор в соседней комнате говорит по телефону, а пальцы Бертона барабанят по пластмассовой столешнице. Я внимательно смотрел на него, и меня снова посетило ощущение, будто моим голосом говорит кто-то другой.
— Что вы думаете об оружии, сэр? — спросил я. — Что вы на самом деле о нем думаете?
Бертон долго молчал. Думаю, его ответ удивил всех нас:
— Количество смертей от огнестрельного оружия у нас в три раза больше, чем в любой другой развитой стране. Как сказал Роб, мы переплавим его на болванки. Запускайте ролик.
— Сэр! — Дей вскочила с места.
— Я принял решение, — ответил Бертон. Он взял со стола распечатки и пролистал их. — Мы проигрываем в Техасе и Калифорнии и теряем голоса в Мичигане и Огайо, — Он с отвращением швырнул распечатки обратно. — Анжела, Стоддарда и так любят на юге. Нам нечего терять.
Даже при желании мы бы не смогли выбрать лучшее время.
Ролик вышел в эфир тридцатого декабря, накануне странного наступающего года. По телевизору я его увидел, когда сидел у себя в номере и смотрел последний бейсбольный матч сезона. Меня обдало холодом, будто я смотрел ролик впервые. После рекламы номер снова заполнили звуки игры, но теперь они казались ненастоящими. Крики болельщиков звучали натянуто, стук бит отличался характерной для спецэффектов резкостью. Меня пронзило одиночество: я бы позвонил кому-нибудь, но мне было некому звонить.