Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Шрифт:
— Встану, если захочешь убить его. — Чуть повернув голову, Тим кивнул на двери. — Потому я и здесь. Подозревал, что ты попробуешь.
Какое-то время они молчали: сидящий юноша и девушка, грозящая ему заговоренной сталью. Вместе слушающие, как волшебный ключ оглашает темный коридор отзвуками музыки, созидаемой за дубовыми дверьми.
— Почему ты ему служишь? — устало вымолвила Ева потом. — Ты не похож на мерзавца. И то, что ты говорил под гипнозом… — кончик рапиры чуть опустился: лишь для того, чтобы не загораживать ей лицо собеседника. — Ты ведь не можешь не понимать, что он творит зло.
— Понимаю, — просто ответил Тим. — Он и сам это понимает. Но я понимаю и то, что им движет. — В голосе прорезалась печаль,
— Не особо интересовалась, — сказала Ева, машинально вслушиваясь в звучавшее за дверьми. — И, признаться, не особо интересуюсь.
За исключением отдельных оборотов то, что она слышала, пока казалось скорее какофонией, нежели музыкой. Странные, неправильные гармонии аккомпанемента. Вдруг зазвучавшие пустышки параллельных квинт в среднем регистре. Напряженная резкость тритонов и малых секунд в сменившем их наигрыше, запевшем в верхних октавах, партия голоса, вклинившаяся ниже как будто невпопад…
Конечно, рано было судить по урывкам отдельных тактов и голосов, не слыша целого — но Ева начинала подозревать, почему сочинения Кейлуса Тибеля не находили понимания у слушателей.
— Моя матушка служила горничной в доме королевского советника по финансам. Мне было пятнадцать, когда ее заподозрили в краже, которой она не совершала. Ее избили кнутом до полусмерти и вышвырнули вон, и имели на то полное право. Спасибо ныне действующим законам. — Голос Тима был таким спокойным, что Ева поняла: все переживания по этому поводу у него отболели давным-давно. — Я тогда еще не работал. Заканчивал школу. Сбережений у нас не было никаких — я ходил в платную частную школу, все деньги, которые могли бы у нас быть, ушли на оплату обучения. А матушка умирала, и чтобы достать деньги на ее лечение, я пошел воровать. Залезал в дома, «щипал» прохожих на улицах… неплохо поднаторел в этом деле, пока она шла на поправку. Ей говорил, что работаю по вечерам. Не врал, в принципе… В конце концов она выкарабкалась, но увечья, которые она получила в той экзекуции, были слишком серьезные, чтобы она могла жить без лекарств. Не говоря уже о том, чтобы работать. Не говоря уже о том, что после той истории ее не взяли бы ни в один приличный дом, а участи поломойки в каком-нибудь грязном притоне я ей не желал. Так что я продолжал свою «подработку», пока однажды не решил пощипать знатных господ перед оперой, а Кейлус не поймал меня за руку, когда я вытащил у него из кармана кошелек. — Он хмыкнул, словно находя в этом что-то чрезвычайно веселое. — Так и познакомились.
— Хочешь сказать, он дал работу карманному воришке? — уточнила Ева, лишь теперь понимая, почему милый мальчик-секретарь так бойко лазал по стенам замка Рейолей.
— Сперва, естественно, хотел сдать страже. Но я когда представил, что отправлюсь на каторгу, а матушка одна останется… В ногах у Кейла валялся, чуть ли не сапоги лизал, умоляя простить. И в итоге выложил, почему мне на каторгу никак нельзя. Он мне велел его к себе домой отвести… возжелал на мою «больную матушку» посмотреть. Не верил сперва, понятно. — В речи, до того неотличимой от речи Герберта или самого Кейлуса, все больше проскальзывали простые интонации мальчишки из низших сословий. Видно, воспоминания о тех временах все же были слишком живыми. — Другой бы и слушать не стал, а он отправился в наши трущобы. Развлечения ради, наверное. Как убедился, что я не врал, попросил рассказать, как мы дошли до жизни такой. Потом расспросил, что я умею, и вместо поездки к страже предложил хорошего целителя для матушки и работу для меня.
— А в дополнение к работе, надо полагать, некоторые особые услуги, — брезгливо добавила Ева. — Никак не связанные с кражами.
В ответ на нее взглянули с такой сдержанной холодностью, что выражением лицо Тима на миг напомнило ей Герберта.
— Он не брал ничего, на что я не соглашался бы сам, — в речь юноши мигом вернулось выверенное благородство. — Наверное, если бы потребовал силой, ради матушки я бы переступил через гордость. Но не уверен. — Глаза, смотревшие на нее снизу вверх, сделались суровыми. — Он спас меня. Как почти всех в этом доме. Взамен не требуя ничего, кроме преданности.
— Что значит «всех в этом доме»?
— Почти, — повторил Тим. — Юмилия… та горничная, что прислуживает тебе… ее родители умерли в рудниках. Владели отличной сетью лекарственных лавок, но слишком громко выражали недовольство методами Ее Величества. Юми отпустили, да только все имущество семьи конфисковали, а от дочери «неугодных» все шарахались, как от заразной. Потом Юми замолвила словечко за нашу экономку — та работала на ее родителей, бежала из дому, когда за ней пришли из Охраны… повар отсидел пару месяцев в подвалах Кмитсверской тюрьмы — служил одному генералу из аристократов, там и сгинувшему, а всех слуг арестовали вместе с хозяином… Еще с нами живет пара ренегатов из Охраны. Не выдержали прелестей своей работы, а уволиться оттуда по причине того, что не хочешь пытать людей — только ногами вперед. Теперь они охраняют Кейла… не на публике, естественно. Но спасибо им и за твой браслет, и за защиту нашего дома. — Юноша следил за ее лицом: внешне расслабленно, однако взгляд оставался цепким. — Почти за каждым — история, в результате которой он стал вне закона. Или пострадал от него. Но обрел защиту и дом здесь. Кто-то, как Юми, при других обстоятельствах жил бы лучшей жизнью, чем жизнь горничной, не спорю; а кто-то — много худшей. И это в любом случае лучше тюремных застенок или смерти на рудниках.
Благородный лиэр Кейлус Тибель, защитник униженных и оскорбленных? Смешно.
— Ты лжешь. Просто хочешь, чтобы я прониклась твоим прекрасным господином. Чтобы играла на вашей стороне.
Тим улыбнулся с таким снисхождением, будто к нему вдруг подошла пятилетняя сестренка и на полном серьезе попросила выгнать чудовище из-под кровати. Хотя, возможно, в этом мире чудища под кроватью вовсе необязательно означали плод богатого детского воображения.
— Я понимаю, как тебе хочется верить, что он порождение зла. И все же, надеюсь, вскоре ты откроешь глаза достаточно широко, чтобы увидеть, что это не так.
— И зачем это ему? — скептицизмом в Евином голосе можно было бы крошить лед.
— Он говорит, это его хобби. Коллекционировать в своем доме тех, кто так или иначе пострадал от его сестрицы. Мол, ценит хороших слуг, и сентиментальность тут ни при чем, ибо все они ничего для него не значат… кроме меня. — То, как Тим качнул головой, ясно выразило его вежливое сомнение в данном постулате. И вовсе не на свой счет. — В одном он прав: из нас действительно вышли хорошие слуги. Мы все обязаны ему жизнью или большим, чем жизнь. Этим он купил нашу верность надежнее, чем ее могли бы купить любые деньги… или страх. — Он прислушался к тишине, воцарившейся в коридоре, отражавшей молчание инструмента в гостиной. — Похоже, закончил.
— Я тебе не ве…
— Помолчи пару минут, хорошо? В конце он обычно играет то, что получилось. — В словах снова прорезалась усталость, с которой взрослый может просить ребенка не пытаться изрисовать фломастером вот эти ценные бумаги с очень ценной работой. — Потом можем продолжить, но сейчас я хочу послушать… думаю, тебе это тоже должно быть интересно. Если, конечно, ты действительно музыкант.
Сдержав язвительность, Ева все же устремила взгляд на светящийся ключ, желчно выжидая, когда оттуда снова польется то, что Кейлус Тибель считал музыкой.