Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Шрифт:
Вначале в хрупком, трогательном фа-диез миноре зазвучало вступление: кружево высоких триольных переборов, словно сплетенное светом, одиночеством и трепетной болью живого сердца. Их переливы — пронзительные, щемящие, поразительно гармонично звучавшие диссонансы — спустились вниз обреченным вздохом, воспарили обратно к верхним регистрам робкой надеждой на счастье и, истаяв на вопросительной паузе, зазвучали вновь уже в басах.
Чтобы над ними — странным, рваным ритмом, живым и болезненным, как чье-то сбивчивое дыхание — сильно и нежно запел мелодию романса голос с влекущей хрипотцой.
Ты знаешь два пути — я знаю третий,
Путь, озаренный пламенем пожаров,
По
Звезды во мгле и лезвия кинжала…
Ева застыла, не видя того, на что смотрит, не веря тому, что слышит. Забыв, где она, забыв, кто играет и поет за запертыми дверьми.
Забывая саму себя.
Она не знала, насколько точен перевод, обеспеченный переводческой магией. Не знала, что в первую очередь благодарить за этот перевод, сохранявший красоту рифмы и ритма — магию или собственное сознание. Но то, что она слышала, завораживало; и все, что так странно слушалось разобранным на части, соединилось чарующе органичным целым. Резкость созвучий, непривычная прихотливость интонаций, причудливость гармонизации и модуляций — то, что прежде казалось неправильным, теперь слышалось единственно верным. В музыке, переплетенной с пением нерушимой ажурной вязью, далекое мешалось с близким, понятное — с непостижимым, зов — с предупреждением, насмешка — с мольбой, страсть — с печальной отстраненностью прощания; и этот голос, голос ангела за миг до падения…
Так мог бы петь Люцифер, в последний раз оглядывая рай перед изгнанием.
Мой путь отмечен выжженной травою,
Но я смеюсь — кому по нраву стоны?
Ты не найдешь меня среди героев.
И среди павших. И среди влюбленных.
Я странник Между. Эхо. Сон и пламя.
Танцор на грани вымысла и были.
Но я коснусь — горячими губами,
А не бесстрастным ветерком от крыльев.
Ты не успеешь удержать виденье,
И песню тени — не живым подслушать.
Я появлюсь, как призрак, на мгновенье,
И ускользну, забрав на память душу.
Мелодия от куплета к куплету набирала силу, обрастала шлейфом голосов, вбирала в себя новые регистры и тембры. Одинокое фортепиано звучало так, словно за дверьми пел под властью дирижера целый оркестр — в нем слышалась пронзительная лазурь безмятежности и яростное пламя, рушащее судьбы, черный металл отчаяния и чистое золото невинных мечтаний, звон осколков кровавого стекла, на которых кто-то с улыбкой танцует вальс, и заливистый смех над собственной болью. Оно рассказывало о любви и потерях, о счастье, которого можно коснуться рукой, и вечности, ждущей тебя в конце пути; о непролитых слезах и словах, что не прозвучали, обо всем, что когда-то было тебе бесконечно желанно, и том утраченном, что так хотелось бы вернуть, но чему никогда не суждено сбыться. И в проигрыше Ева, не выдержав, дернула ручку, приоткрывая двери на щелочку: желая убедиться, что это морок, колдовство, попытка задурить ей голову, что в действительность поет волшебный ключ в замочной скважине…
Что угодно. Кто угодно.
Только не человек, которого ей нужно убить.
Лиловым ветром в волосы подую,
Погладит щеку шелк туманной пряди…
В стилетной вспышке стали — околдую.
В кровавом вихре танца — жар объятий.
Путь крови, и надежды, и обмана.
Ночные битвы. Ранние дороги.
Не ангелы — служители тумана,
И сумерек, и Вечности в итоге.
Музыка звучала из комнаты. В щелку виден был Кейлус Тибель, сидевший на широкой банкетке за расписным золоченым инструментом. И руки, ласкавшие клавиши, порхавшие над ними — черными там, где у рояля были белые, белыми там, где у рояля были черные, — определенно принадлежали ему. Как и вдохновенное лицо с полуприкрытыми глазами, сосредоточенное и вместе с тем смягченное, без тени той улыбки-издевки, что трещиной по витражу искажала его красоту.
Как и губы, золотым бархатом лившие голос, хрипотца которого уступила место глубокой кристальной чистоте.
Однажды танец оборвется в бездну,
И некому поймать. И нечем клясться.
И мне не надо белизны помпезной –
Ее так просто сделать серо-грязной…
Ты не подаришь мне любви мгновенье,
А я не врежусь сталью в твое сердце.
Я знаю путь сквозь пламя и сквозь время,
Короткий — вечный — контрданс со смертью.*
Песня взлетела к финальной кульминации — и в трагедии, обрывающей голос, как неизбежно обрывается земной путь, свет восторжествовал над тьмой, красота над мраком, вечность над забвением. Прощаясь, ветром в крыльях одинокой птицы пели фортепианные пассажи, прощаясь, хрустальными цветами распускались в мелодии трели, прощаясь, победными колоколами разливались в аккомпанементе аккорды; и музыка окутывала собою все, билась в сердце вместо пульса, без остатка заполнила душу, забирая оттуда все до капли.
Забирая все, чтобы взамен оставить гораздо больше.
За миг до того, как стихли финальные ноты, Тим — лишь сейчас Ева осознала, что все это время юноша напряженно следил за ней — мягко, но непреклонно притворил двери.
Когда в коридоре воцарилась тишина, в которой лишь болела вывернутая музыкой душа да потихоньку исчезал ком в горле, оба долго молчали.
— Это… это правда написал он?
Вопрос прозвучал так хрипло, словно привычный голос Евы ушел в эфемерное загранье следом за голосом, певшим только что. И пока отказывался возвращаться.
— Естественно. И стихи тоже. — Быстрым гибким движением поднявшись с пола, Тим аккуратно, абсолютно неслышно вынул из замочной скважины светящийся ключ. Сунув его в карман, погрузив коридор во тьму, отступил от дверей: так, чтобы не помешать кому-то выйти из комнаты, но остаться преградой между входом и Евой. — Еще одна причина, по которой я всегда буду на его стороне.
Девушка посмотрела на свою опущенную руку, в пальцах по-прежнему сжимавшую Люче.
Потом — снова — на прикрытые двери.
Она понимала, почему музыка Кейлуса Тибеля не пользовалась популярностью. Просто эту дерзкую, необычную, опередившую свое время красоту мог понять скорее тот, кто жил в двадцать первом веке. Тот, кто рос, когда уже родились и прославились Шостакович, Свиридов и Шнитке.
И лишь немногие из тех, кто обитал в местном аналоге века эдак девятнадцатого. В лучшем случае.
Кейлус вышел из гостиной парой секунд позже, озарив коридор полоской света из комнаты — и стынущей в лице усталой счастливой опустошенностью того, кто только что отдал всего себя чему-то бесконечно любимому. При виде Евы тут же, в секунду, уступившей место ядовитой насмешливости, которую она уже привыкла наблюдать.
— Какая встреча, — изрек Кейлус. — А я как раз закончил…
В миг, когда взгляд темных глаза скользнул по Евиной руке к рапире, золотое лезвие метнулось мимо русых кудрей Тима: оказавшегося всего на полшага левее, чем было необходимо для живого щита. Остановилось, почти коснувшись острым кончиком горла замершего мужчины.
Со смесью ужаса и торжества Ева поняла, что остановилось оно по ее собственной воле.
— Вижу, беседе ты все же предпочла вариант, в котором разбиваешь мне голову, — без тени испуга констатировал Кейлус, когда волшебный клинок пощекотал ему кожу под подбородком. — Тим, в сторону.