Смерть империи
Шрифт:
XII Зима тревог
Теперь мы яснее представляем себе цель, к которой стремимся.
Эта цель — гуманный, демократический социализм, общество свободы и социальной справедливости.
Михаил Горбачев, новогоднее обращение,
31 декабря 1989 г.
Раб не тот, кого заковали в цепи, а тот, кто с восторгом целует свои цепи. Мы не станем целовать наши цепи.
Казимир Мотека, обращение к митингу в Вильнюсе в день прибытия Горбачева
Если [Горбачев] рассчитывает опереться на силы правых, мы проиграем. Если вместо этого он станет сотрудничать с прогрессивными силами, то и
Борис Ельцин, январь 1990 г. [64]
Дальше так продолжаться не может.
Егор Лигачев, 2 февраля 1990 г. [65]
В Советском Союзе давно установился обычай, согласно которому высший политический руководитель обращается к народу 31 декабря за несколько минут до того, как пробьет полночь. Как правило, такие речи состояли из поздравлений самих себя с достижениями уходящего года и выражений уверенности, что в будущем станет еще лучше.
64
Из интервью с Реке де Боком и Уильямом Уэнсинком в «Эльсевьерс» (Амстердам), цитируется по тексту, перепечатанному в «Ла Стампа» (Турин) 24 января 1990 г.
65
Эцио Мауро, «Ла Репубблика», 2 февраля 1990 г.
31 декабря 1989 года, между тем, традиционный подход не годился. Неприятности, скопившиеся за год, были столь очевидны, что любая попытка сделать вид, будто их не существует, возмутила бы людей. Горбачев это понял и обратился к своим соотечественникам, сохраняя трезвое самообладание, Он подтвердил, что 1989–й был «труднейшим годом перестройки», и признал, что хозяйственная реформа столкнулась с «непогодой», но заявил, что 1989 год, со всеми его болями, заложил фундамент для будущего мира и процветания. Окончание холодной войны позволит 90–ым годам стать «самым плодотворным периодом в истории цивилизации», Больше всего нужны окажутся «разум и доброта, терпение и терпимость».
Мыс Ребеккой следили за обращением по телевизору в кабинете на втором этаже Спасо—Хауз, где расположились с друзьями, приехавшими из Канзаса. Я попытался с ходу переводить речь, что вынудило меня уделить ей больше внимания, чем могло бы быть. Едва Горбачев закончил, кремлевские куранты пробили полночь и мы откупорили шампанское. Но я почувствовал: чего–то в речи не хватало.
Мы выпили за Новый год, и тут меня вдруг осенило: Горбачев ничего не сказал о Ленине, коммунизме или Коммунистической партии! Обычно эти темы обязательно звучали в таких речах советских руководителей. Неужели это первый год, когда они были опущены?
Когда наши гости отправились спать, я порылся среди своих видеозаписей и отыскал сделанную за год до того. Прокрутив ее, я обнаружил, что память меня не подвела: 31 декабря 1988 года Горбачев говорил о «возрождении ленинского понимания социализма» и об «ответственности ленинской партии».
В ту ночь Ленина убрали, а религию впустили. По одному из телевизионных каналов шла передача о «круглом столе» священнослужителей, обсуждавших социальные и человеческие ценности веры, и прозвучала проповедь митрополита Русской православной церкви. Контрасте прошлым, когда средства массовой информации упоминали религию, только подвергая ее нападкам, был разительным. На деле, так повелось, что самые популярные развлекательные программы показывались на пасху — в надежде, что это удержит молодежь от похода в церковь.
Телевизионное угощение в канун Нового года оказалось предвестником грядущего. Неделю спустя, когда Русская православная церковь согласно григорианскому календарю отмечала Рождество, по телевидению из собора в Ленинграде передавалась вся трехчасовая служба, причем, пояснения к ритуальным действиям давал священник. Впрочем, потребуется еще год, прежде чем известные политические деятели начнут посещать церковь по праздникам.
————
С началом 1990 года праздничный настрой угас и быстро испарился. У Горбачева не было передышки от забот, назревших в 1989 году. Кризис в партии, вызванный уходом литовцев и требованиями покончить с монополией партии на власть, ухудшающееся народное хозяйство, растущая оппозиция перестройке, внешняя политика, которая (с ускользающей Восточной Европой и Германией на пороге воссоединения) впервые вызывала нарекания, а не аплодисменты — вот с чем он столкнулся. Крупные демонстрации протеста, прежде приходившиеся, в основном, на теплые месяцы, во многих республиках стали зимним явлением, особенно в Прибалтике и Закавказье. Вспышки насилия продолжались в Азербайджане и стали возникать в некоторых частях Грузии.
Самой неотложной политической задачей для Горбачева была поездка в Литву. 25 декабря пленум Центрального Комитета осудил попытки литовской компартии стать независимой, но отложил окончательное решение до того времени, когда генеральный секретарь Горбачев посетит республику. Было очевидно, что он намерен убедить литовских коммунистов остаться в Коммунистической партии Советского Союза, а народ Литвы — дать возможность «настоящей федерации» проявить себя, прежде чем настаивать на отделении.
Поездка в Литву, должно быть, стала одним из самых трудных дел в нелегкой политической карьере. Горбачев любил ездить и любил общаться с толпами людей — когда те были настроены дружески. Но на сей раз оказанный ему прием, хотя и уважительный, в основе своей был враждебным. Большая часть обсуждений, имевших место за время трехдневного визита, была диалогом глухих.
11 января, в день прибытия Горбачева, «Саюдис» созвал в Вильнюсе массовый митинг. Организаторы пригласили Горбачева на митинг, но тот предпочел для основного своего хождения в народ более дружественные окрестности промышленного предприятия в городе. Между тем Кафедральная площадь была забита до отказа, люди даже напирали из боковых улиц, стараясь принять участие в митинге независимости. Советская центральная пресса сосредоточила свое внимание на Горбачеве и практически обошла стороной более крупное скопление людей, но на нем присутствовали представители нашего генконсульства в Ленинграде, а Информационная служба зарубежного радиовещания США переводила выступления, транслировавшиеся по литовскому радио.
Казимир Мотека, один из литовцев, посетивших меня прошлым летом, открыл митинг в два часа дня, объявив, что литовцы собрались заявить во всеуслышание, что не будут жить без независимости. Затем к микрофону подошел Витаутас Ландсбергис, председатель «Саюдиса», и заметил, что большинство политических лидеров, и на Западе и на Востоке, «советуют литовцам не спешить». Этим людям следовало бы приехать и пожить в Советском Союзе, чтобы получить представление, что означает их совет Толпа скандировала «свобода», «свобода», а Ландсбергис продолжал. Москва, сказал он, делает вид, будто не слышит ясно выраженной воли литовского народа: направлена петиция с 1.800.000 подписей, требующая, чтобы только литовские законы имели высшую силу в Литве; петиция с 1.500.000 подписей, требующая аннулировать пакт Молотова—Риббентропа; шесть месяцев назад группа депутатов Верховного Совета Литвы направила письмо с предложением начать переговоры о независимости. «Нами сказано все, что нужно сказать, и Москва не может строить из себя подростка, не понимающего, в чем дело».
Ландсбергис выразил сожаление, что Горбачев не присоединился к ним на площади, но заявил, что он верит в добрую волю Горбачева. «Он глава могущественной, хотя и опасной, восточной страны, символ ее новой политики. Мы хотим иметь дружественные и экономически взаимовыгодные отношения с этой страной на основе взаимного уважения и взаимной пользы».
Не каждый оратор готов был в такой мере отдать должное Горбачеву. Николай Медведев, этнический русский из Вильнюса, сказал: «Я бы очень хотел верить Михаилу Сергеевичу, но я знаю, кто стоит за ним… Я помню, как освистывали Андрея Дмитриевича Сахарова. Помню, как не хотели признавать, что большевизм устроил геноцид в собственной стране. Пока они лгут, нам нельзя им верить. Святую Россию все еще одурманивают ужасным марксистским ядом».