Смерть, как непроверенный слух
Шрифт:
– А где твои родители?
Хотела она вернуться домой, когда увидела, что я там один. Поставил я на проигрыватель Стоунз, и Снежана не смогла устоять перед голосом Мика Джаггера, которого я называл Вождем Губошлепом. Я отплясывал твист и, кашляя, курил свою первую сигарету. От крепкого табака я задыхался, разодрал он мне горло. Была это мамина «герцеговина» без фильтра. Снежана стояла рядом и смотрела на меня глазами циркового гипнотизера. Я оцепенел, а она начала танцевать так быстро, что глаза мои завертелись будто барабан в стиральной машине. Кинул я в рот жвачку и тоже
– А тебе нравится трахаться!?
Она резко остановилась и выключила проигрыватель. Увидел я, что происходит что-то непредвиденное и сказал:
– Старшие пацаны говорят, это просто и приятно. Потремся друг о друга хорошенько и будет класс.
Снежана залепила мне пощечину, взяла тетрадь и выбежала вон, бабахнув дверьми.
Шло время, а я все еще не видел Тито. Только на картинках и во сне. И вот по нашему классу прокатилась новость: завтра в Сараево приедет Тито.
Был сумрачный ноябрьский день. Нас, учеников начальной школы «Хасан Кикич», отправили ждать Тито. Наше место было на Мариином Дворе, около христианской церкви, построенной в неоромантическом стиле. В нашей стране не было классов и люди не делились на богатых и бедных. А важны были другие довольно странные различия, из-за которых и сердился так мой отец. Если твоей школе по случаю приезда товарища Тито выделили для ожидания центральную улицу, которая во всех городах нашей страны называлась Титовой, значит, ты ходишь в хорошую школу. А если засунут на окраину, как это случилось с нами, значит школа твоя - плохая.
Замерзшими руками толкались мы с девочками, хватали их за косички, барахтались прямо как детвора. Я пытался углядеть Снежану, которая была мой Тито. Больше я не смущался. Был я готов разобраться с осложнениями, возникшими в нашей связи. Наша классная метила в директорши, поэтому на отведенное место наш класс прибыл первым, и мы первыми встали в строй. Я дергал за волосы одну такую, Амру, у ней еще косички были сплетены как на булочках пекаря Кесича. Говорил я ей, что она выглядит, как пекарская дочка, а она отвечала:
– Моя папа газетчик, но не такой, который газетами торгует, а который в них пишет.
И тут около нас прошел класс 1в. Снежана Видович увидела, как я дергаю Амру за косу. Она посмотрела на меня с усмешкой, и мне даже показалось, что она сказала что-то издалека. А потом пропала в толпе, и мне хотелось бы верить, что это было «люблю тебя», но не был я на сто процентов в этом уверен. Дул ветер, так что мне могло и послышаться. Позже пошел дождь, потом дождь превратился в мокрый снег, а снег в знаменитую сараевскую слякотную дрянь.
Напряжение ожидания Тито все росло. И тут вдруг мимо проревел кортеж черных мерседесов, обдав нас грязной водой из выбоины в асфальте. Пока все махали руками и аплодировали, я растерянно озирался.
– Так где же Тито?
– спросил я классную руководительницу, а она дала мне подзатыльник и сквозь плач сказала:
–
Разозлилась моя классная оттого, что я задал свой глупый вопрос именно тогда, когда ее волнение из-за физической близости маршала Йосипа Броз Тито было так велико. Встал я на цыпочках и, пока машина удалялась в сторону Башчаршии, безуспешно пытался увидеть Тито. Так я не увидел его в первый раз. Полковника Видовича, чьи брови похожи на жестяные козырьки, перевели в Словению, а моя первая любовь Снежана Видович оказалась, выражаясь понятиями Горицы, неосуществленной.
Посещение тетки Бибы и поездка поездом в Варшаву были не только моим первым пересечением границы СФРЮ. Поездка эта превратилась для меня еще и в грандиозное зрелище, когда картинка из окна нашего купе прерывалась бесчисленными въездами и выездами из туннелей. Свет и тьма, сон и пробуждение, жизнь и смерть. Когда я сказал об этом маме, она мне ответила:
– Слишком много ты думаешь для своего возраста!
В конце концов, когда я уже устал наблюдать как там тьма со светом борются за власть над купейным окном, мама положила меня на место чемодана, чтоб я мог вытянуть ноги и заснуть. Так я приехал в Варшаву, в сетчатом багажнике над сиденьями, а мама спала, облокотившись на поставленный на колени чемодан.
Тетка Биба была не просто отцовой сестрой, она вообще оказала на него сильнейшее в жизни влияние. Не только потому, что он ушел в партизаны за ней следом, но и после войны она была для него путеводной звездой. С ее первым мужем Славко Комарицей отец отрывался по белградским кафанам, и потом так и не смог смириться с тем, что тетка ушла от него к Любомиру Райнвайну. В браке со Славко тетка родила дочь Славенку, но после возвращения из Берна, где Комарица был нашим консулом, они решили развестись и остаться друзьями. Славко был видным мужчиной и, говорят, редкая женщина могла устоять перед этим элегантным пьянчугой. По возвращении из Швейцарии, Комарице была поставлена в вину некая финансовая афера.
– Это потому, что он не хотел отречься от матушки России, а технически они его в тот момент на Голый Остров упечь не могли, - говорил отец и утверждал, что афера была дутая. Вскоре Комарица был выгнан из партии. Не будь он хорватом, то, наверное, попал бы в тюрьму.
Тетка Биба больше всего любила принимать гостей, причем не только ближайшую родню, но и незнакомых. Нравилось ей, как и большинству живущих в наших местах, тратить появляющиеся излишки на других людей, чтобы показать, как у нее все отлично.
– Гости это для моей сестры психологическая пища, - говорил отец, отправляя нас с мамой в далекий путь в Польшу, где Любомир Райнвайн, ее новый муж, работал корреспондентом Танюга.
Семья Райнвайн родом была из Австрии. Дядя Любомир хвалился, что его дед был церемониймейстером при дворе черногорского короля Николы в Цетинье.
– Да брехня все это, поваром он там был, а не церемониймейстером! Боже мой, Боже, как же любит мой Любомир ломать комедию, - говорила тетка Биба, объясняя таким образом его ложное изображение родословного древа Райнвайнов.