Смерть, как непроверенный слух

Кустурица Эмир

Мирсад Пуриватра был сыном дизайнера мусульманской нации в Боснии. Мощно западал он на «Секс пистолсов» и получил работу в Академии сценического искусства только за то, что для представления Младена Материча «Танец восьмидесятых» раздобыл двадцать метров коаксиального кабеля. Театр «Обала» возник, отвечая возникшим запросам сараевцев на то, чтобы и в нашем городе возникло место, где будут развиваться альтернативное искусство и живой театр, отличающийся от омертвевшего театра традиционного. Мирсад Пуриватра казался подходящим человеком. Его склонность к панк-музыке, европейский прикид и приверженность к черной одежде были решающими для Младена, подумавшего, что этот человек, любитель панка, сможет вписаться в наши ряды. Очень все это сыграло в пользу Мирсада при его зачислении в штат, хотя организатором он был не то чтобы очень хорошим. С приближением войны, он все реже подчеркивал свою принадлежность к панкам и постепенно терял имидж бунтовщика. Младен Материч

учил его ценить в изобразительном искусстве Бойса, в театральном - Уилсона, а Весна Байчетич на многочисленных гастролях спектакля «Татуированный театр» обращала на Мирсада свои деликатные ожидания как в области искусства, так и в более общем смысле. Поскольку перед войной выяснилось, что санджакцам не по вкусу Бойс с Уилсоном, он быстренько позабыл этих великанов альтернативной сцены. То же и с художеством. В первые дни войны Мирсад организовывал художественные выставки и сборища, а когда увидел, что кино несет больше практических выгод, перевоплотился в директора кинофестиваля. Непосредственно перед войной он все активнее подключался к дизайнерским проектам своего отца. Младен Материч и Пуриватра на частых гастролях театральной труппы «Обала» из Академии приятельствовали и разговаривали о войне! Младен часто обращал внимание на то, что сербы борются за свою автономию и теперь им ничего не остается, кроме как ввязываться в драку.

– Это же такой малый народ, который за свое существование заплатил миллионами мужских голов. Начиная от освобождения от турок они воюют, любой ценой, чтобы защитить свои национальные интересы. Сербы не признают хозяев.

На великом соборе в Фоче, организованном СДА, где собралось, как писали газеты, более ста тысяч человек, многие грозно махали какими-то саблями. Участники, одетые в форму Ханджар-дивизии, и тем самым напоминавшие о временах, когда боснийские мусульмане отправили дивизию СС в помощь в неудачном походе на Москву, теперь размахивали саблями и угрожали сербам отмщением за мусульман, убитых четниками во время Второй Мировой войны. Похоже, теперь они и сами были готовы убивать.

– Незачем было провоцировать сербов, как пить дать - получите вы пиздюлей, Миро!
– говорил Младен Материч Мирсаду Пуриватре.

– А если и получим, так и на сербов найдется управа!
– ответил он ему в точности словами из моей кафанской истории!

В пуриватрином распределении ролей, сербам полагалась добрая порция пиздюлей от американцев. Так я в конце концов понял, почему президент Боснии и Герцеговины Алия Изетбегович производил впечатление человека, не боящегося той кучи оружия, которая находилась в распоряжении ЮНА. Уже все кому ни лень начинали бряцать оружием, а президент был непохож на человека, боящегося войны. Тот Омерович копил все больше и больше оружия в своем подвале, и по всем Балканам оружие начало пользоваться повышенным спросом. О том же, что находится на складах у ЮНА, всем было известно очень хорошо.

В конце разговора, я сказал Изетбеговичу, что эти страх и ненависть лучше всего описал Андрич в рассказе «Письма из 1920». Ему были явно неприятны мои слова, упоминание имени Андрича вызвало на его лице едва заметную гримасу. Этим напомнил он мне Даринку, скандальную соседку из Високо. Когда требовалось произнести имя моего отца Мурата, Даринка говорила Майе:

– Когда, Майя, заявится этот, не хочу говорить кто?

Когда я упомянул Андрича, президент Изетбегович повел себя как Даринка, с той разницей, что не сказал вообще ничего. Так же, просто на другой манер. Думаю, в Изетбеговиче, за его благостной маской, таился очень мстительный человек. И только в прихожей, когда мы обувались перед уходом из квартиры его сына, он не смог скрыть своих чувств:

– А ты что, правда, что ли, собрался снимать «Мост на Дрине»?

А я ему говорю:

– Собирался, только средств нету, слишком грандиозный проект.

Он сказал:

– Так ты что творишь-то? У Андрича вся его литература полна ненависти, он же лакейское отродье.

Вышел я тогда из квартиры его сына, зная, что Изетбегович - не мой президент. Не только потому, что никто еще не получал Нобелевской премии, восхваляя ненависть. Просто тот, кто плохо отзывается о моих героях, не может быть моим президентом.

Из Парижа пришло сообщение, что надо съездить в Високо, посмотреть, что там с нашей дачей. Был я рад, что смогу показать

Джонни нашу семейную гордость. Представьте себе, Джонни Депп в Високо, какой неожиданный гэг, настоящая концептуальная акция, а?

Эта дача, как и большинство проектов на моей родине, была способом вырваться из привычной среды. Что-то вроде эффекта перевернутого бинокля, когда смотришь через него на вещи, находящиеся на расстоянии вытянутой руки, а кажется, что они очень далеки от тебя. Через такой перевернутый бинокль стоит рассматривать и стиль, в котором сняты мои фильмы, и красоту нашего домика. Ни то ни другое не выросло само, как растет плод из ростка, пробившегося из земли под ногами. Но темы для их развития давала почва. Домик этот выглядел попыткой побега от той среды, в которой признанные стандарты красоты не были в почете. Успех моих фильмов не оказал большого влияния на деятелей искусств, не вызвал какой-то новой волны в киноискусстве. Для того, чтобы это произошло, прошло еще недостаточно времени. Едва добившись успеха, лучшие из боснийцев бежали из привычной среды, чаще всего по политическим причинам. Так Босния стала страной без своего стиля, вроде второразрядного футбольного клуба, из которого постоянно уходят на сторону одаренные игроки. И не столько по финансовым причинам, сколько из-за духа провинциализма и узости взглядов, которыми страдала местная жлобская политика. Потребность в прекрасном была, по меньшей мере, отсюда изгнана. И сделала все это завладевшая моими родными местами деревенщина, впрочем, в поэзии они смогли добиться некоторых успехов. С другой стороны, среднего класса, как потребителя и создателя эстетики и устоявшейся части общества здесь просто не было. На руку это было только умникам, многовековому и губительному боснийскому явлению.

Из-за владеющих головами деревенщины представлений пострадали розы и виноградная лоза семьи Домицель, майиных дедушки и бабушки. Сюда их из Словении, с появлением железной дороги, завезли австрийцы. И доставили в Високо, потому что местное население с сомнением относилось к венским авторитетам. В Вене подозревали, что здесь еще сильно пагубное влияние турков, и старые славянские обычаи являются общепринятым способом измерения времени. А ведь поток времени уже тек иначе, и теперь, когда была построена железная дорога, ориентальные привычки представляли собой проблему, несовместимую с новыми порядками, заведенными в Боснии Австрией. Время и способ его измерения требовали коренных перемен. Привычкам завершать деловые переговоры фразой «Договорим через неделю» пришел конец. Зримым символом этих перемен явилась железная дорога, по которой поезд приходил не «через неделю», а точно в восемь часов, и отправлялся со станции в сторону .... в восемь пятнадцать. Для выполнения этой относительно несложной задачи, диспетчерские обязанности в Боснии выполняли иностранцы. Зажиточный хозяин Митар не был единственным, кто по крестьянскому обыкновению назначал встречи и откладывал дела на «через неделю». Большая часть населения так и не распрощалась со «старославянскими часами», и узнавала время, глядя на небеса, а не на часы. Сосед Митар купил один из трех домов семьи Домицель. Случилось это, когда умерли самые старые члены семьи. Поселился он в доме по соседству с нашим, а розы, виноградную лозу и цветник, за которым ухаживали десятилетиями, сразу же порубил на корню, сказав:

– Бабке моей, Даринке, застит - дороги не видно, - и добавил:

– А ведь сколько картошки можно было насадить вместо этих роз.

Когда майин отец по выходным вскапывал цветник перед нашим домом, Митар, после трудов праведных, пил кофе там, где ему больше не застило. Кричал он иногда Мише через забор:

– Когда б ты, вместо роз, сажал чего потолковей, цены б тебе не было!

Как только мы приехали в Високо, Джонни, едва вылечившийся от гриппа и измученный постоянной сменой впечатлений, сразу же слег в постель. А я поднялся на холм над нашим домом и сорвал с ветки яблоко. Мало где еще в мире земля с небом порождали такие сочные творения. Грыз я это яблоко, смотрел на домик внизу, и неожиданно начал плакать. Не знаю, то ли из-за прожитых лет, то ли из-за того, что готовило мне будущее. Сначала чуть-чуть, но потом потоки слез залили мое лицо. Слезы мешались со вкусом чудеснейшего в мире горько-сладкого яблока и вызывали воспоминания детства. Хотя, если без прикрас, слезы смешивались у меня с землей. И эти слезы, эта внезапная буря в душе, позволили моему тогдашнему помешательству, хотя бы частично, излиться по щекам. Немного позже я понял, что этот долго откладываемый плач был просто предвестием важных и потрясающих событий - а тогда просто оплакивал наш дом. Мой дорогой гость Джонни стал последним, кто спал в нем. Дом этот сгорел сначала во сне у бабки Даринки, жены доброго соседа Митра, скосившего розы и виноград. Горел дом и во сне Давора Дюймовича, исполнителя главной роли «Времени цыган». Стрибору тоже часто снилось, как горит наш домик. Что же еще могло ожидать наш милый, столько раз горевший во сне, домик в наступающих временах?